прикрытия.
Как тут не вспомнить Кима! Ведь он давал нам некоторые вполне понятные предупреждения: об этом с английскими собеседниками говорить никогда не надо. Не надо обращать их в свою веру, ни к чему, не тот случай. А я вдруг ляпнул англичанам про всемирный сионистский заговор, и они меня чуть не растоптали. Или еще чересчур резко отозвался о поляках, об их «Солидарности». Тоже попался: хозяева чуть не выдворили меня из-за стола. Мог испортить совершенно шикарный контакт… Филби сколько раз повторял: никогда в разговорах с англичанами, хотя у них в глубинке шовинизма и антисемитизма тоже хватает, не упоминай презрительно о малых национальностях и других народах. Плохих наций, как и плохих детей, не бывает. На всю жизнь я урок этот усвоил! И сколько еще было таких уроков и для меня, и для всех тех пятнадцати человек, которые прошли школу Филби.
За пределами школы мы с Кимом не общались. К нему домой друзья-кураторы нас в период учебы не пускали. Общение ограничивалось конспиративной квартирой.
У Филби, как и у некоторых людей его ранга, всегда был куратор от контрразведки. Но уже ближе к середине 1980-х мы с учителем умудрялись встречаться, даже обходя куратора. Был период, как я говорил, когда Филби считался чуть ли не диссидентом. Ну, как же, ругал Брежнева.
Случился такой эпизод. Один из наших, у Филби учившихся, вернулся из Англии. Хотел навестить учителя. А его не пускают. Я бы назвал того человека одним из наиболее достойных учеников. Спрашивает: «Почему нельзя?» Отвечают: «Да у него нездоровые настроения». Но наш коллега плюнул на все запреты — пользуясь связями, знакомствами, своим уже относительно высоким положением, пришел.
Потом Филби ему признавался: «Знаешь, в моей жизни получалось так, что близкие мне люди все время пропадали. Иногда я не мог понять причину». У моего коллеги — комок в горле: как ему сказать Филби, что причина в твоей неблагонадежности, учитель! Было это где-то в районе 1984 года. Так что у Филби в общении с разными направлениями нашей Службы тоже были свои нюансы.
Потом с 1985-го по 1988-й кое-что изменилось. Мы познакомились с Руфиной Ивановной. Созванивались с ней и заходили к Филби на квартиру. Он принимал нас, сидя в привычном и любимом кресле. Руфина уже знала нас всех по именам — Юру Кобаладзе, меня, других ребят.
В день смерти мы прибежали к Филби на квартиру. Хотели ее поддержать. Думали, встретим многих людей, начальство. Но оказалось, что были мы с Юрой вдвоем…
Руфина нуждалась в поддержке
Сложилось так, что Руфину я очень поддерживал. Она мне доверяет, мы хорошие друзья. Началось все по-настоящему, когда мы поняли, что она бедствует. Все свои силы, время, годы она отдала Киму. Но в 1988-м Филби ушел, и наступили трудные годы — конечно, не только для Руфины Ивановны, для всей страны. В начале 1990-х пенсия у нее была такая, что и назвать стыдно — десяток или два долларов в пересчете с инфляционных рублей. Надо было Руфину поддержать.
То самое обращение в аукционный дом «Сотбис», о котором многие писали с неким осуждением, было мерой вынужденной. Моя идея. Да, я тут немного согрешил. Был еще «технически» сотрудником Службы — в процессе увольнения, но никого в известность не поставил, связался с Сотбис сам.
В английских газетах тогда на видном месте красовалась фетровая шляпа. Но, скажу вам, не Филби, как многие думают, а Гая Бёрджесса. Ушла она куда-то в частную коллекцию…
Ведь сюда, в Москву, приезжали к Руфине разные люди. Представлялись писателями, профессорами. Но попадались среди них элементарные жулики — но такие на вид интеллигентные, в очках. Только подворовывали. Вплоть до того, что один «деятель» утянул у нее девять фотографий.
Или целая делегация явилась, вроде бы из американского университета. Смотрели, а потом уверенным тоном предложили: за всё — пять тысяч долларов. Сами понимали, что уж слишком перегнули: ладно, вы неправильно поняли наш английский, мы имели в виду пятнадцать. Руфина — человек деликатный, да и я грубостью не отличаюсь, что подмечал еще Ким. Но приходилось этих наглых покупателей выставлять. Они все с ходу схватывали: ну что вы, давайте еще поторгуемся…
Сплошное расстройство! Вот тогда мне и пришло в голову, что наиболее честное из всего, что может быть, — это аукцион. Наилучший вариант — Сотбис. Связался с ними, написал письмо. И пошла серьезная работа.
Руфина исходила из того, что Ким сказал ей перед смертью: «Мало что могу тебе оставить. Вот моя библиотека — распоряжайся, как хочешь». Ценнейшую ее часть составляли фолианты отца Филби — известного арабиста. Приехавшие эксперты Сотбис впились в них своими знающими взглядами. Уж они-то в этом разбирались. Отдельные тома оценили в 800, 1000, 1500 фунтов.
Состоялся аукцион. А еще до него мы столкнулись с вопросом: как все это вывезти? Ввезти-то ввезли. Как бы англичане ни относились к Филби, однако после бегства из Бейрута все его вещи собрали и отправили в Россию: частная собственность неприкосновенна, это — святое. Но как вывезти эти вещи туда?
И Юра Кобаладзе пошел к Примакову. Тот рассудил моментально: если Руфина Ивановна владелица и вещи законно перешли к ней, то она имеет законное право делать с ними все, что хочет. Тут же, сославшись на это, Примаков написал письмо, и Министерство культуры дало официальное разрешение на вывоз. Примаков, как всегда, был мудр и сразу сделал доброе дело. Иначе чинили бы такие препоны и ставили такие преграды!..
Аукцион состоялся. Руфина поехала в Лондон, присутствовала на нем. Хотя там, конечно, ее немножечко «надули», не без этого, но она все-таки стала более-менее обеспеченным человеком. Сейчас и пенсии в России немного получше плюс сумма, которую она выручила, — так что, слава богу.
Готовя аукцион, люди из Сотбис отбирали в первую очередь то, что более «продаваемо». Но много интересного в квартире Руфины все же осталось. К примеру, фотография отца Филби до аукциона успела съездить в Ясенево, где сделали замечательную копию. Да и фотопортрет Че Гевары, который Ким привез из поездки на Кубу — он висел и продолжает висеть на видном месте в его кабинете, — сохранился. Как и многое, многое другое — всё это вместе без преувеличения тянет на шикарную квартиру-музей.
Многочисленные попытки всех последних лет пробить идею создания квартиры-музея Филби — больная для нас с Руфиной Ивановной тема. Пробовали и так и этак, через руководство родной Службы и даже через аппарат правительства. Все высокопоставленные лица вроде бы «за», но на практике всё упирается в бюрократическую волокиту. На чьем балансе? Чье ведомство отвечает? И так далее. Очень жаль, ведь время-то идет…
Ну и помимо всего этого, уговаривал я Руфину написать воспоминания о Киме. Ведь практически об одной трети его жизни было ничего не известно. А жил-то здесь, в Москве. В браке они состояли 18 лет. Но оставались о московском 25-летнем периоде жизни Филби по существу лишь воспоминания его третьей жены-американки, которая сочиняла их с пятого на десятое, мало что понимая и ни в чем не разбираясь. Там в основном о трудностях быта… В конце концов она их и не выдержала, бросила Кима и рванула к себе в Штаты, где вскоре скончалась.
А Руфина плакала, садиться за воспоминания не хотела: «Ну как, как я все это буду…» Но начала, и я каждый вечер звонил: «Как, Руфина Ивановна, продвинулись? Что вписали сегодня?» Приходил, просил прочитать… Читали и обсуждали.
Руфина по профессии редактор — и она себя очень жестко редактировала, работая над «Островом на шестом этаже». Зато значительнейшая глава в биографию Филби была вписана.
А еще до этого, в конце 1980-х, она мне сообщила, что вдруг отыскались две папки, связанные с работой Кима. Она и их открывать не стала, поняла, что нечто секретное, и сразу отдала кураторам заодно с пишущей машинкой — казенной, с инвентарным номером. Но была еще одна тоненькая папочка с текстом, который был Руфине знаком — рукопись начатой новой книги. Ким забросил эту работу, поскольку был уверен, что все равно никогда не опубликуют. Ее она никому не стала показывать — боялась, что пропадет.
Как-то Руфина предложила мне: «Давайте посмотрим вместе содержимое папочки». Сели и посмотрели. Надо же, да это его личные манускрипты — многостраничная рукопись, начало книги о его
