термальными водоемами. Там они – вот так сюрприз! – наткнулись на Селвинов. Шестилетняя Агата ликовала, после разлуки ей было еще слаще участвовать в проделках неугомонных сестриц.
У подножия горы Кабалирос (7600 футов) было много холмов с неисчислимыми тропами. Усевшись прямо на землю, девочки скатывались “с горки” вниз, к ужасу Мари, которой поручили присматривать за этой удалой троицей. Скатившись, шли вспять, догоняя взрослых, хохоча над их неловкостью и боязливостью, передразнивая, изображая притворный ужас, если кто-то замечал, что они вытворяют.
Но как только подружки оказывались в самом городке, шумные забавы прекращались. Котере со всех сторон был окружен дикими, нетронутыми горами, казалось, они охраняли его, словно сокровище. Время в городке тянулось медленно, “куда и зачем спешить?” – безмолвно вопрошал он. Фредерику тут было привольно и уютно, он ездил по окрестным холмам на лошади, наслаждаясь красотами природы, ее первозданным покоем.
В августе Миллеры приехали в Париж. Эйфелева башня, которой было в ту пору девять лет, оставила Агату равнодушной. Зато ее совершенно ошеломили автомобили. “Они неслись с бешеной скоростью, тарахтели, гудели, издавали ужасный запах, а за рулем сидели полные водительского азарта мужчины, в кепи и защитных очках”.
Далее, продвигаясь на север, они на несколько месяцев осели в Бретани, в Динард-Сен-Энога. Поселились в гранд-отеле, из окон которого видно устье реки Ране, как она впадает в Английский пролив (он же Ла-Манш). Там был изумительный, райский пляж, навевавший мысли о Господе. По крайней мере, именно такие мысли посещали Фредерика. Дело в том, что местный врач обнаружил у него почечную недостаточность, и мистер Миллер понимал, что неотвратимо приближается к смерти. Но вопреки неутешительному диагнозу, самочувствие его довольно скоро заметно улучшилось, такова была прихоть судьбы или борющегося организма.
Он даже с удовольствием смотрел спектакли, которые устраивала по вечерам Агата в эркере их с Кларой спальни, похожем на альков, отгороженный шторами. Дочь вдруг увлеклась театром. Маленькая актриса разыгрывала всякие сказки при содействии Мари (поэтому представление шло на французском). Самой грандиозной стала инсценировка “Золушки”, где Агата исполняла роль принца и обеих зловредных сестер.
На свои семь лет Агата получила несколько подарков: абонемент на уроки плавания и трех экзотических птичек, которым пришлось расстаться с Динардом, поскольку их новые хозяева поехали на остров Гернси (это была последняя “стоянка” на пути домой). Жили в столице острова, Сент-Питер-Порт, в эти зимние месяцы уже с волнением думали о возвращении, запасались дешевыми подарками для слуг и более основательными – для Тетушки-Бабушки и Бабушки Б. Обеим будут куплены дивные духи во флаконах из стекла “баккара”.
Самая хрупкая птичка, Кики, внезапно умерла, Агата расстроилась, но не очень сильно, она еще не успела к ней привязаться. Однако похороны были торжественными и пышными. Кики уложили в обувную коробку, которую обвязали атласной лентой. Фредерик тоже принял участие в похоронах (а место выбрали за городом, в двух милях от гостиницы), шел с гробиком во главе процессии и пел слегка переделанный гимн “Вперед, Христовы воины”[9]. Потом Агата чуть ли не каждый день говорила, что ей надо посетить могилку Кики (“visiter la tombe de Kiki”). Это превратилось в ритуал, Мари покорно ее сопровождала.
Домой в Эшфилд семейство вернулось к концу октября. Миссис Роу, несравненная их кулинарка, соорудила в честь прибытия хозяев обед из шести блюд, накануне весь день колдовала над кастрюлями.
Из Илинга специально приехала Тетушка-Бабушка. В столовой накрыли пиршественный стол, угощалось все семейство, кроме Тони. Любимец Агаты чудовищно растолстел под неусыпными заботами Фруди. Решено было безотлагательно посадить его на строгую диету.
С деньгами было туговато, но об этом больше сокрушались (обычно шепотом), чем принимали какие-то действенные меры. Приемы теперь стали более скромными, но количество их не уменьшилось. Грандиозные обеды и балы сменились чаепитиями, пикниками на траве. Обильные пиршества уступили место миниатюрным сэндвичам.
В Торки было принято устраивать садовые вечеринки, публика собиралась избранная, строго по приглашениям, столы ломились от блюд с закусками и десертом. Дамы в муслиновых платьях, отделанных лентами нежнейших расцветок, в шляпках, украшенных цветами. Мужчины в строгих тройках, прятавшие животы под тесными жилетами. Фруктовое мороженое, лимонад, это было восхитительно, а вокруг веселый летучий смех и глухое постукивание крокетных молотков по разноцветным деревянным шарам.
Такие приемы на открытом воздухе как нельзя лучше помогали девушкам в возрасте Мэдж знакомиться с достойными молодыми людьми из близлежащих городов. Хорошенькая, умная, с изящными манерами, Мэдж пользовалась бешеным успехом. В гостиной Эшфилда постоянно томились кавалеры, Клара тоже усаживалась там, в сторонке. Агате казалось, что Мэдж не торопится сделать выбор, она милостиво дозволяла своим воздыхателям сражаться за ее внимание. Агата даже завела специальный дневник, в котором записывала всех кавалеров сестры и свои соображения относительно шансов каждого на успех.
Деньги на счете главы семьи неуклонно таяли, но Клара продолжала возить Мэдж в лондонские магазины, к портнихам и прочим мастерицам, умевшим скопировать любой фасон или виртуозно перекроить платье, вышедшее из моды. Мистер Миллер опять отправился в Нью-Йорк, надеясь выправить финансовое положение. Агата в эту зиму и весну проводила много времени с Мари.
Тогда же она начала заниматься музыкой с фрейлейн Удер. Эта немецкая пианистка в свое время даже концертировала, но недолго. Теперь она жила в Торки и, “потягивая какой-нибудь бодрящий напиток”, проводила занятия лишь с “особо одаренными и трудолюбивыми учениками”. Особую одаренность и трудолюбие Агата, совсем еще малышка, продемонстрировать пока не могла, но фрейлейн охотно взялась ее учить.
Клара настояла и на уроках танцев. Каждый четверг Мари за полторы мили водила ее в танцевальную студию, которая располагалась над “Кондитерской Каллард”. Стоило только открыть дверь кондитерской, и в ноздри бил упоительный жаркий воздух, насыщенный ароматом сладостей.
У миссис Каллард Агата покупала свои любимые тянучки, две штуки, одну себе, другую Мари, которая всегда говорила: “Magnifique”[10]. Дожевав конфеты, они по боковой лесенке поднимались в зал “Атенеум”. Он был огромным, вдоль северной стены стояли деревянные стулья, сидя на одном из них, мисс Флоренс Эва Хики руководила танцорами. Вальс Агата разучивала под музыку Иоганна Штрауса-старшего, а польку – под музыку Иоганна Штрауса-младшего. Девочки танцевали друг с другом и по очереди – с самой мисс Кики. Мальчиков, похоже, не хватало, по крайней мере в “Атенеуме”.
Зато в летнюю пору, во время игр в крикет, Агата могла полюбоваться юными атлетами, “такими удалыми” в своих ослепительно-белых спортивных костюмах. После возвращения из Франции мистер Фредерик несколько лет был судьей на этих играх. Агата помогала ему подсчитывать, сколько было пропущено калиток, сколько каждой командой сделано пробежек, а для нее самой это было хорошей тренировкой в счете. Дни, проведенные с папой вместе у крикетной площадки, потом вспоминались как по- настоящему счастливые. Волнение было только спортивным, правила игры были четкими и понятными, и она вдвоем с папой, они вместе вершат праведный суд.
Весной 1899 года у Фредерика снова появились боли в груди, чаще по ночам. С апреля он даже стал записывать в специальный дневник количество сердечных приступов (в июне 1901-го он насчитает пятнадцать)…
Расстраивать жену и Агату своими недомоганиями он не хотел и теперь чаще обращался к лондонским врачам, чем к местным, в Торки. Поэтому неудивительно, что сообщение о смерти королевы Виктории (22 января 1901 года) застало мистера Миллера в Илинге, в доме Маргарет. Королева пробыла на троне шестьдесят четыре года! Дольше всех английских правителей. Народ любил Викторию, и ее похороны вызвали огромный ажиотаж. Маргарет и Мэри тут же придумали снять квартиру, из окон которой можно будет наблюдать за траурной процессией. Фредерик уведомил об этом свою “дорогую Клару”, которая боготворила королеву, теперь его женушка могла с комфортом разделить народную скорбь. В том же письме он сообщал, что закрыты все магазины и банки, правда, “в бедных кварталах их закрывать не стали”, еще
