про себя Анатолий.
Но небольшое количество все чаще переходило в большое и тогда уже «мастеру чертежей от руки» было не до работы. Раза два начальник отдела тактично, незаметно для всех, приглашал Анатолия в свой кабинет и крайне вежливо просил поберечь свое здоровье, подумать «если не о себе, то хотя бы о коллективе», которому он «нужен решительно и безоговорочно». Но болезнь Анатолия уже зашла слишком далеко. В ОКБ он шел, словно по принуждению, в отделе был замкнутым, ни с кем не общался, а во время собраний становился то и дело отпускал насмешливые, едкие словечки.
— Все отвратительно, — говорил дома жене. — И на новой работе тоже. На собраниях сплошное единогласие. Люди забыли про честь, совесть. Слушают ложь и молчат. Ясно, молчат, потому что запуганы, ведь такая коса прошлась по стране. Мы обманутое поколение, вот что я скажу тебе, Олечка.
— Неправда! — возмущалась Ольга. — Мы не обманутые. От нас многое скрывали, но мы догадывались. И потом, было много хорошего, ты забыл. Вспомни довоенное время и энтузиазм молодежи. Как комсомольцы уезжали на стройки… А то, что сейчас все голосуют единогласно, так сами виноваты. Я, например, никогда не молчу перед лицом несправедливости… Ты никогда мне не докажешь, что все плохо. И я убеждена, что справедливость рано или поздно восторжествует.
— Это все, Олечка, слова. Ты всегда смотрела на мир сквозь розовые очки. Конечно, это неплохо — во всем находить прекрасное, но реальная жизнь далеко не прекрасна. Скорее наоборот, жестока и несправедлива. О каком братстве может идти речь, когда в электричках хамство, ругань. А здесь, в Ашукино, убожество. Смешно, двадцатый век, а мы живем, как в каменном. Топим печку, носим воду…
— Топить печку одно удовольствие, — вставила Ольга. — Русская печка — самое надежное отопление.
— И участки с курятник, — продолжал Анатолий. — В Аметьево хотя бы был простор, полно знакомых. Зря мы оттуда уехали.
— Нет, не зря, — упорствовала Ольга. — Об этом и говорить нечего. Там мы все зачахли бы. И не забывай, Ашукино это всего лишь временное пристанище, в скором времени мы обязательно переедим в Москву.
— Вот и получается, что мы тратим лучшие годы на всякие переезды, поиски жилья, прописки… И работаем только ради денег… Да и вообще, жизнь далеко не прекрасна, сплошная борьба за выживание.
— Нет, прекрасна! И ты это знаешь не хуже меня. Посмотри, сколько в электричках замечательных людей. И почти все читают… Студенты готовятся к лекциям, изучают языки… Разве не так?! Некоторые, конечно, ругаются. Но их можно понять — люди устают, и дорога утомительная… Знаешь, сколько людей живет в пригороде? Тысячи! А электричек мало. Но ведь это не вина людей… Это вина Министерства железных дорог… И потом, хорошо, скажи мне, пожалуйста, а наше прошлое, а наши дети — разве это не прекрасно?! О чем ты говоришь?! И у нас еще впереди будет много хорошего, я в этом абсолютно уверена. Просто сейчас мы еще не устроились, поэтому у тебя такое настроение, но все наладится, вот увидишь!
Ольгу назначили кондуктором поездов дальнего следования, затем перевели в проводники пассажирских поездов Москва — Владивосток. Неделю она ездила в один конец, неделю — в другой, неделю отдыхала.
Пассажиры любили Ольгу, не раз писали ей благодарности, дарили подарки. За неделю дороги попутчики в купе становились друзьями, при расставании обменивались адресами, договаривались приехать друг к другу в гости, но, как правило, большинство таких знакомств продолжения не имели. Среди пассажиров случались и ссоры и драки, но даже в самых безнадежных ситуациях Ольга всегда оставалась спокойной, со всеми находила общий язык, слова, которые гасили вспышки гнева. Часто возникали раздоры на национальной почве, но Ольга быстро всех примиряла всего лишь одним доводом:
— …Есть огромная разница в любви к своему народу и нелюбви к другим народам. Вот говорят татары злые, а я долго жила в Татарии и знаю, какие это прекрасные люди… Или возьмите немцев. Я до войны была знакома с немцами, это были чудесные люди, я знала их только с лучшей стороны. А негодяи есть в каждом народе, но по ним нельзя судить обо всех…
Зимой работать стало намного тяжелее. В любую погоду — в мороз и метель, на глухих полустанках приходилось таскать уголь в мешках для отопления вагона и титана. Бывали и аварии, а однажды в вагоне ехали сильно выпившие амнистированные уголовники и, после того как Ольга попросила их не сорить, они подкараулили ее в тамбуре и пригрозили ножом.
Кто-то из пассажиров рассказал Ольге про китайскую медицину и иглоукалывание, которое вылечивает от всех болезней. Ольга решила перейти на поезд «Москва — Пекин», чтобы свозить дочь в Китай, но в управлении сказали:
— На международные рейсы оформляют только проводников с большим стажем.
Ольга ездила по всей Сибири до Дальнего Востока и позднее с улыбкой рассказывала, что во время стоянок купалась во всех сибирских реках, и в Байкале, и в Японском море. Несколько раз, останавливаясь в Омске, Ольга пыталась разыскать сестру Анну, но это ей не удалось. «Поразительно, — думала Ольга. — Похоже, Анна забыла, что у нее есть родня. Все от того что ей, как младшей в семье, досталось больше всех внимания, и вот результат — она стала законченной эгоисткой…»
По две недели дом оставался без хозяйки, на пятнадцатый день Анатолий с сыном подходили к железнодорожному полотну, по расписанию проносился поезд, и Ольга кидала тюк со своими вещами и продуктами. С конечной станции состав отгоняли на запасные пути, и еще сутки проводники наводили порядок в купе, сдавали вагоны техническому персоналу и только потом разъезжались по домам.
По возвращении, Ольга первым делом бегала по магазинам, покупала фрукты для дочери и спешила в больницу. Затем несколько дней стирала, убиралась, встречала Анатолия с работы и отводила домой… Неделя пролетала быстро; так и не отдохнув толком, Ольга уезжала снова, а на следующий день после ее отъезда Анатолий впадал в запой; и по утрам еле вставал на работу; опухший, с красными веками, разыскивал в палисаднике запрятанную накануне четвертинку водки или бутылку вина и опохмелившись, немного придя в себя, нехотя брел к электричке.
Как-то утром приехал Леонид и, застав отца за поисками заначки спиртного, грубо осадил его:
— Перестань! Лучше иди на работу!
— Неужели ты не понимаешь… Я не могу, — пробормотал Анатолий. — Знаю, что мешаю вам, тяну семью назад, но ничего не могу с собой поделать, пойми это. Да и все надоело, я устал ото всего.
Однажды во время запоя Анатолий отдал соседям за бутылку водки настенные часы, в другой раз — свой костюм… Толя съездил в Пушкино и позвонил старшему брату…
Когда Леонид приехал, Анатолий лежал на диване, прикрытый одеялом; заметив сына, что-то спрятал под подушку. Леонид откинул край одеяла и увидел у отца в руке… бритву, рядом лежал пустой флакон одеколона.
— Ты что, совсем сошел с ума?! — содрогнувшись, крикнул Леонид, отнял у отца бритву, спрятал его очки, убрал из дома все острое. Потом подумал, что оставлять отца одного в таком состоянии нельзя и сказал:
— Давай отвезем тебя в Абрамцевскую больницу.
— Давай… поедем, — покорно согласился Анатолий, и как предпрощанье добавил: — Прости меня за все.
Дорога от станции к больнице шла через сосновый лес. Стоял жаркий августовский день, в листве не смолкая кричали птицы, пахло земляникой, клевером, смолой. По дороге Леонид говорил с отцом запальчиво и резко. Анатолий угрюмо молчал, только изредка, безнадежно усмехаясь, оправдывался:
— Понимаешь, у меня нет воли, я не могу бросить пить.
На мгновение Леониду стало жаль отца.
— Завязал бы ты с выпивками, снова ездили бы рыбачить, попутешествовали бы. Сколько мест, где хочется побывать.
— Может, правда, попробовать? Последний раз, — тусклый взгляд Анатолия потеплел, на губах появилась робкая улыбка. — В самом деле, мы давно не рыбачили… Так не хочется в больницу.
— Ну уж раз решили, надо. С недельку полежи, мать приедет, заберем тебя. Пока подлечишься.
— Ладно, — обреченно кивнул Анатолий.
— Сам ты не можешь бросить. Ты слабак.
