поддерживала его устремления.
— Я в тебя верю, — говорила она. — Ты своего добьешься, ты в меня. Меня жизнь постоянно сгибала, но я не согнулась… А ваш отец был слишком слабым для нашего жестокого времени. Ну да бог с ним!
Толе исполнилось шестнадцать лет, он подружился с ребятами, работающими учениками на заводах; они увлекались техникой и мотогонками, и в этом отличались от многих сверстников, одни из которых сколачивали картежные компании, играли в тотализатор на ипподроме, другие становились «стилягами». Новые друзья уговорили Толю бросить школу и устроиться на завод учеником токаря, чтобы «иметь собственные деньги и купить мотоцикл». Ольга была не против работы сына, но с условием, что он закончит десятилетку в вечерней школе.
— Не забывай, твой отец хотел, чтобы вы имели высшее образование, — сказала она сыну. — Не для того мы столько мучились, чтобы и вы жили кое-как. Без высшего образования далеко не пойдешь… Мы не смогли его получить, помешала война. А вы должны… Дети должны идти дальше родителей.
В первую получку Толя прибежал домой радостный, отдал матери деньги и сообщил, что в конце месяца еще получит премиальные.
— Вы, мои сыновья, молодцы, — улыбнулась Ольга. — Но мне очень хотелось бы, чтобы вы получили высшее образование, закончили институты. Это ваша главная цель. Вы должны, просто обязаны, наперекор всему ее достичь. Хотя бы ради нас, родителей, за все рассчитаться с судьбой.
Через год Толя резко изменился — вытянулся, повзрослел, и в нем вновь вспыхнуло увлечение сценой; деньги, отложенные на мотоцикл, он поделил на две части — одну часть отдал матери, вторую потратил на театральные билеты. А потом, уволившись с завода, устроился в театр «Современник» писать афиши. Вскоре он поступил в драматическую студию при театре; благодаря способностям быстро выделился среди сокурсников, и его ввели в спектакли. Ольга присутствовала на всех его премьерах — сидела в первых рядах и гордилась сыном.
…В отпуск Ольга взяла дочь из больницы (ее отдали под расписку, снабдив большим пакетом таблеток), хотела поехать с ней на юг, к морю, но на второй день Нина убежала из дома. Ольга пошла в магазин за продуктами, а когда вернулась, увидела на столе записку: «Мамочка, не ищи меня!». Обежав ближайшие улицы, Ольга с троллейбусной остановки позвонила Леониду — он примчался на такси. Вернулся из студии Толя, и втроем они всю ночь ходили по Ховрино, выспрашивали о Нине у прохожих… Под утро Ольга заявила в милицию.
Несколько дней Нину разыскивала областная милиция, затем в поиск включилась и городская. Ее обнаружили через несколько дней на станции Правда, где она бродила «среди красивых деревьев». Милиционер отвел Нину в дежурную часть — ее приняли за пьяную девицу легкого поведения и грубо втолкнули в комнату, где находились задержанные карманники.
— Что же вы делаете?! — сказал один из парней. — Она же больная, не видите, что ли?
Нину хотели отправить в Белые Столбы, но она назвала своих врачей, и ее водворили в прежнюю больницу.
Ольга была в отчаянии, болезнь дочери все явственнее переходила в хроническую форму. От лекарств и постоянной неподвижности из тонкой восприимчивой девушки Нина превратилась в расплывшуюся, безучастную ко всему женщину с одутловатым лицом и отсутствующим тусклым взглядом.
— Но я все равно поставлю Нинусю на ноги, — твердила Ольга. — Как только получу квартиру, возьму ее домой навсегда. И непременно куплю пианино — девочка так давно мечтает заниматься музыкой. Я окружу ее вниманием, заботой, и она поправится, я уверена.
— Вряд ли Нина поправится, — сказал однажды Леонид. — И брать ее из больницы не стоит. Она опять убежит и еще может попасть под машину. А там, в больнице, у нее свой мир, свои подруги. В больнице ей лучше, чем дома.
— Замолчи! — резко бросила Ольга. — Тебя бы туда упечь на полгодика, я посмотрела бы, как ты запел!..
…Через два года давали жилплощадь работникам Ярославской железной дороги; квартиры и комнаты получили члены профкома и те, кто имел стаж работы в пятнадцать лет. Ольга стояла в списке «остронуждающихся», как не имеющая жилплощади вообще, но ей заявили, что она проработала всего четыре года, а этого слишком мало.
— Знаете что! — заявила Ольга членам жилкомиссии. — Вы-то наверняка все неплохо устроены, и вам не понять, что такое снимать комнату с двумя детьми, один из которых тяжело болен. Люди, которые решают судьбу других, должны знать, что это такое. Вы этого не знаете и знать не хотите. Я больше не буду у вас работать ни минуты, — она вышла в соседнюю комнату и написала заявление об уходе.
…Был теплый мартовский день, Ольга шла по лужам в старых ботах, в железнодорожной шинели, с потертой сумкой, шла по Каланчевке и читала объявления об устройстве на работу. На одной доске заметила: «Требуются инспектора в отдел социального обеспечения. Образование не ниже среднего. Оклад шестьдесят четыре рубля». Выбирать не приходилось, и Ольга направилась в собес Ленинградского района… Ее оформили сразу — корпеть над бумагами за небольшой оклад желающих не находилось.
Она приходила на работу раньше всех, распахивала окно и, облокотившись на подоконник, рассматривала окна соседних домов. «Сколько окон, — думала Ольга, — и за каждым своя жизнь, свой мир, любимые вещи, привязанности… Только у меня нет своего угла… Если бы у меня была своя комната! Пусть самая маленькая, какая-никакая, хоть полуподвальная или под чердаком в большой коммуналке. Я сделала бы ее уютной, обклеила бы красивыми обоями, сшила бы красивые занавески…».
Ольге исполнилось сорок семь лет, но ни несчастья в семье, ни годы лишений не сломили ее дух. Ее мужество не имело предела, казалось, она наделена неиссякаемым запасом прочности, особыми защитными свойствами от любых ударов судьбы. На людях у нее всегда было прекрасное настроение, и никто не видел ее в унынии, не услышал от нее ни одной жалобы, только пристальный взгляд замечал угрюмо сжатые губы. А про себя Ольга твердила: «Ничего, я еще многое могу сделать и ни перед чем не отступлюсь».
Что удивительно — никакие несправедливости, никакое зло, с которыми Ольга столкнулась в Москве, не убили в ней доброту; потому, как и всюду прежде, на новой работе у нее появилось много друзей и среди них — Женя и Цилия, тоже инспектора по назначению пенсий, которые работали в собесе исключительно ради жилья.
Женя была женщиной с броской внешностью — с огромными глазами, большим ртом и светлой копной волос. Ей было тридцать четыре года. Муж ее бросил, как только у них родился ребенок. Женя приехала из деревни, жила за городом и вначале работала официанткой в ресторане.
— Это был кошмар, а не жизнь, — делилась она с Ольгой. — Утром бежала на электричку, на работе все орут, мужики пристают… Все хотела выйти замуж за москвича и вышла, дура, за негодяя.
Женя жила в десятиметровой комнате с ребенком и разведенным мужем. В собесе она работала вначале курьером, потом секретарем и, наконец, инспектором.
— Женька выросла в семье, где не было любви, — поясняла Цилия Ольге. — Она нуждается в теплоте и свою накопившуюся нежность изливает первому попавшемуся мужчине… Все хочет в себя влюбить, но делает это чересчур неумело и откровенно… С ней знакомятся многие мужчины, но через две- три встречи ее бросают. Известное дело, мужчины не ценят доступных женщин.
— Господи! Иметь бы свою комнату! — говорила Женя подругам. — Надоело видеть эту рожу. Здоровый мужик не может снять комнату! Не мне же с ребенком уходить?! А десять метров не разменяешь… Не знаю, куда деваться… Хоть бы заболеть туберкулезом. Говорят, туберкулезникам сразу дают жилье.
Цилия приехала из Воронежа, где закончила педагогический институт и проработала несколько лет в школе. Ее не устраивала жизнь в провинции, она считала, что там «неумные, невоспитанные мужики», недостойные ее, тонкой женщины. Она была уверена, что оценить ее может только столичный мужчина. Из-за прописки Цилия пыталась устроиться в жэк дворником или техником-смотрителем, но с высшим образованием на эти должности не брали… Два года Цилия работала по лимиту маляром на стройке, жила в общежитии, потом перешла в райсобес и поселилась на окраине у дальней родственницы. Цилия покупала дорогие платья для своей будущей жизни (ей помогали родители), но никогда не наряжалась в них и даже на праздники приходила в скромном костюме, чтобы не выделяться и не ставить бедных подруг в неловкое положение. Цилии было тридцать два года, но она все еще мечтала о принце.
