— Замолчи, ведьма!
Эти слова действовали магически, конечности старухи начинали двигаться, она затихала, съеживалась и становилась маленькой. И Ольге сразу становилось жалко ее. Она уже относилась к ней почти как к родной и стыдилась мысли, что ждет ее смерти. Ольга искренне жалела старуху, испытывала привязанность к ней и отвращение, и от этих чувств чуть не сходила с ума.
В комнате стояли жуткие запахи — Ольга не успевала убирать постель больной. Каждое утро из поликлиники приходила медсестра, делала старухе уколы, но они помогали мало.
— Я совершенно измучена, — говорила Ольга подругам в собесе. — Сил больше нет. Настоящая домашняя каторга. Чего только не приходится терпеть! Это бесчеловечно, унизительно. Я откажусь от опекунства. Лучше снова снимать комнату за городом, но спать спокойно… И что у меня за жизнь?! Все какие-то устроенные, а у меня… Сын уже несколько дней не приходит ночевать, говорит, будет жить у приятеля…
Женя с Цилией подбадривали Ольгу, приводили к себе, оставляли на ночь «отдохнуть от старухи», а утром, забыв о вчерашней слабости, Ольга снова спешила к опекаемой, и все начиналось сначала. Но в один весенний день Елена Глебовна умерла. Все то утро по радио передавали украинские песни, точно специально для умирающей; под любимые песни она и испустила дух. И сразу Ольга стала вспоминать только хорошее: как по вечерам вслух читала Елене Глебовне, как однажды вывела гулять, усадила на стул перед домом, а сама пошла готовить на кухне обед и время от времени посматривала в окно и спрашивала:
— Елена Глебовна, вам не холодно?
И как старуха мотала головой и по-детски счастливо улыбалась. Вспомнила, как Елена Глебовна радовалась, когда она вывела ей повышенную пенсию, предварительно разыскав людей, подтвердивших ее стаж. И вспомнила, что у Елены Глебовны были сын и дочь, но за последние десять лет ни разу не навестили мать. Ольге стало по-настоящему жаль старуху. Удрученная, она пришла на работу и, не слыша своих слов, объявила подругам о случившемся и искренне всплакнула.
— Ура! — закричали подруги.
— Перестаньте! — взмолилась Ольга. — Я сама не знаю, чего во мне больше: радости или горечи. Получается, что мы строим счастье на несчастье других.
— Брось говорить глупости! — махнула рукой Женя. — Они свое отжили. Дай бог нам столько прожить. Наше поколение еще раньше загнется, вон мы все какие издерганные.
После похорон Ольга несколько дней наводила в комнате чистоту, отбивала зловонный запах, потом купила краску для полов, новые обои, посадила перед окном ромашки. Обновив комнату, уставшая бросилась на раскладушку и выдохнула:
— Господи, неужели я снова москвичка?! Даже не верится!
Настрадавшись, изведав всего, Ольга думала, что теперь ее ожидает покой, но неожиданно по вечерам ее стали мучить кошмары: все мерещилась умирающая старуха, и страх, и жалость к старому беспомощному человеку овладевали ею. По ночам ей снились безлюдные улицы без солнца и ветра, непроточные водоемы, деревья без листьев, комнаты за глухими стенами с забитыми окнами, где было нечем дышать…
Из трех подруг больше всего повезло Жене — она стала не только хозяйкой двух комнат в особняке, но и собственницей антиквариата (картин, статуэток); у нее появился очередной поклонник, но она по- прежнему крепко дружила с Ольгой и Цилией и каждую субботу устраивала у себя «девичники- посиделки».
Получив постоянную прописку, Цилия обставила свою комнату модной мебелью, купила «стильную» посуду. Потом уволилась из собеса и устроилась преподавателем в медицинское училище и там неожиданно влюбилась в преподавателя физкультуры. Они расписались, но Цилия сразу обрушила на мужа такую страсть и ревность, что он испугался; она так безрассудно любила своего мужа — даже забыла подруг, — что в конце концов стала его раздражать. Тогда Цилия попыталась стать нетребовательной, покорной, но у нее ничего не получилось.
После развода Цилия снова потянулась к подругам: по вечерам приходила к Жене, жаловалась на судьбу, оставалась с ребенком Жени, когда та встречалась со своим ухажером. С Ольгой Цилия гуляла в скверах, посещала кинотеатры; несколько раз они заглядывали в кафе «на рюмку ликера».
— Видимо, у меня никогда не будет семьи, — говорила Цилия подругам. — Конечно, я наделала массу ошибок, но ведь я его любила. Сейчас мужчины ценят в женщинах самостоятельность, современные взгляды, рискованное поведение… Да и не надо мне никакого мужа, и одна проживу. Комната теперь у меня есть, и есть все для душевного комфорта. Жаль, ребенка не успела завести. Но ничего, возьму малыша из интерната.
— Надо же, — усмехалась Женя, — заимели жилье, вроде обеспеченные стали, как говорится, имеем условия для совместного проживания, а бабьего счастья нет. Этот мой новый ухажер ходит, ходит, а как я намекну про загс, сразу в кусты. Сейчас мужики нерешительные, безответственные, их устраивают временные отношения. Но я все равно за своего держусь. На меня ведь мужики не бросаются.
— Знаете что! По-настоящему счастливых семей вообще мало, — говорила Ольга. — Это дело случая, чтобы встретились два человека, во всем подходящие друг другу. И вообще хорошего человека встретить нелегко. Раньше было проще, люди были куда приличнее. Вот мой муж, например, был необыкновенным человеком. Он был необыкновенен во всем: в словах, во взглядах… И такой талантливый был. Рядом с ним и я проявляла свои лучшие качества, ведь талант заразителен. Общаясь с посредственностями мы чахнем, а с талантливыми расцветаем. А я жила с очень талантливым человеком. Он был лучшим инженером на заводе, и в высшей степени порядочным, примерным семьянином. Таких, как мой муж, сейчас нет…
На минуту Ольга впадала в задумчивость, потом вспоминала станцию Правда; эти воспоминания согревали ее душу, и она уже говорила в умиленно-размягченном тоне, рассказывала о довоенном времени, своих детях… но потом снова брала себя в руки и, встряхнувшись, повышала голос:
— Что я в самом деле! Вот еще! Воспоминания делают людей слабыми и несчастливыми. А мне нельзя расслабляться. Мне еще есть, чем жить… Надо еще поставить на ноги дочь, помочь сыновьям добиться успеха… Главное, мы теперь владельцы собственных комнат. Ведь такое счастье жить в Москве, ходить в кино, в театры…
Ольга говорила о том, что теперь они могут пожить в свое удовольствие, что впереди их ожидает много хорошего, говорила убежденно, но с угасающим запалом, точно уже не очень верила в это и просто уговаривала подруг. Оставаясь наедине с собой, она понимала, что комната не принесла ей счастья, что заплатила за нее слишком дорогую цену.
Квартира находилась на Светлом проезде, в трех трамвайных остановках от станции метро Сокол. Проезд представлял собой несколько четырехэтажных домов, стоящих среди железнодорожных путей. От грохота поездов дребезжали стекла, двигалась мебель, дрожали стены, и казалось, дома вот-вот развалятся. Заслышав гул приближающегося поезда, Ольга вздрагивала, точно этот гул был предвестником новых несчастий. «Как все зыбко, ненадежно в моей жизни, — думала она. — И никуда не деться от этих железных дорог. Прямо опоясали, заковали мою жизнь. И этот гул, и запахи мазута, и жженого железа постоянно преследуют меня!»… К домам вела только одна дорога, перегороженная шлагбаумом, она охранялась стрелочницей, сидящей в зеленой избушке, перед которой толченым кирпичом были выложены слова: «Счастливого пути!». Кому они предназначались — никто не знал, по окружной дороге ходили одни товарняки.
За железнодорожной насыпью начинались озера и лесопарк, тянувшийся до канала Москва-Волга. «Здесь есть, где гулять с Нинусей», — подумала Ольга. До отпуска еще было несколько месяцев, но она давно не брала дочь из больницы и решила попросить на работе две недели за свой счет.
Когда Ольга привезла Нину, соседи заворчали:
— Вот еще и дочь объявилась, не хватало еще в квартире сумасшедшей.
— Знаете что! Это моя дочь, и она будет жить со мной, — повысив голос сказала Ольга. — Да, она немного больна, но это ничего не значит, она умнее и душевно чище многих здоровых.
Ольга прописала Нину, но по настоянию врачей оформила ей инвалидность первой группы. «Ничего страшного, — рассудила она. — Какая разница: первая или вторая группа?! Да и лишние деньги не
