— Не расстраивайся, — сказала тетя Маша, — новый нарисуешь. — А грабителей накажет Бог.
Гусинский сказал:
— Теперь они разбогатеют за твой счет. Пока не поздно, тащи остальные рисунки на барахолку, хоть сколько-то за них получишь.
Только Артем, как всегда, отпустил грубость:
— Рисунок, небось, содрали, чтоб завернуть селедку!..
Однажды в наш двор вкатила тележка старьевщика. На тележке лежали сломанные зонты, битые пластинки, разное тряпье. Как только тележка загромыхала во дворе, ребята помчались к ней со всякими безделушками. Еще бы! В обмен на какую-то ерунду старьевщик давал удивительные вещи: надувные шары, которые пищали «уй-ди», «уй-ди», бумажные очки с цветными пленками и бумажные мячи на резинках.
Я тоже бросился искать у нас какую-нибудь штуковину. Перерыл все закутки, но нашел только старый атлас, и за него получил надувной шар. Вовка с сестрой принесли сломанную пластмассовую линейку и тоже стали обладателями шара. Витька-Гусь отдал дырявый чемодан и получил за него шар, мячик и цветные очки.
Некоторые взрослые приносили разный хлам, клали на тележку и взамен получали несколько копеек. Гусинская притащила старые ботинки и драную сумку; старьевщик вручил ей целый рубль.
Когда тележка доверху наполнилась вещами, старьевщик покатил со двора. В это время из общежития выбежала Настя с чайной чашкой и крикнула:
— Дяденька, подождите! — и побежала за старьевщиком.
Она уже почти догнала тележку, но вдруг споткнулась и упала. А когда поднялась, от чашки остались одни осколки. Настя посмотрела на нас с Вовкой и заплакала.
Мы подбежали к ней, стали успокаивать: говорили, что наши шары будут общими, будем надувать их попеременно, но Настя нас не слушала, и плакала все сильнее. И вдруг к ней подошел старьевщик и протянул цветные очки. Настя перестала плакать и покачала головой. Но старьевщик сам надел ей очки и шепнул что-то на ухо. И Настя засмеялась, потом снова заплакала и снова засмеялась, сквозь слезы. А старьевщик сунул Насте в руки еще надувной шар, помахал нам рукой и покатил тележку со двора.
Теперь, когда я слышу разговоры — каких людей больше: хороших или плохих, почему-то сразу вспоминается этот старьевщик. И отец. Ведь он был уверен — хороших людей гораздо больше, чем плохих.
День шел за днем, месяц за месяцем. За два года, которые отец уже был на фронте, мы получили от него всего три письма — три сложенных треугольника с печатями полевой почты. Отец писал о своих товарищах, о командире, которого все зовут «батя», хотя ему нет и тридцати лет — такой он «опытный и степенный, не шумный». Писал, что и сам «стал сильным и ловким, шире в плечах и выше ростом». Просил мать не волноваться за него и беречь себя, а мне «приказывал» — учиться только на «хорошо и отлично». В конце писем специально для меня непременно были смешные рисунки: мы приплываем на яхте в какие-то экзотические страны; на всех рисунках с нами Альма (мать не разрешала сообщать, что Альма пропала).
…Я просыпался от солнца; оно затопляло все окно, стекало с подоконника и плескалось лужей на полу. С подоконника мне улыбался молодой мужчина — это был портрет отца.
Когда я думал об отце, перед глазами мелькал наш дом в Москве, телескоп на чердаке, подмосковный поселок, озера; мелькали луга, проселочные дороги… Я видел нас с отцом — мы бежали с рыбалки, бежали наперегонки до куста чертополоха. Потом, чтобы отдышаться, плюхались в выжженные солнцем травы, и отец сбивчиво говорил:
— Эх, если бы у нас был автомобиль! На худой конец — мотоцикл. Мы помчали бы в разные страны…
— Мы гнали бы, как ветер, правда, пап?
— Именно, как ветер!
— А если бы у нас была яхта?
— Яхта! Тогда мы прямо сейчас махнули бы на Каспийское море!
— А мама? Маму мы возьмем с собой?
— Нет, не возьмем. В путешествиях бывают опасности, да и с женщинами всегда масса проблем.
— Но как же она останется одна? И с огородом не справится.
— О чем ты говоришь! Какой-то там огород! Это все второстепенное. Не та тонкость. Мы привезем ей тысячу овощей. И лучших в мире! — отец поднимался. — Ладно, не огорчайся! Ну, нет у нас с тобой пока ни яхты, ни автомобиля. Но мы можем совершить воображаемое путешествие, потому что умеем мечтать. Разве не так?
…Каждое воскресенье мать доставала из шкафа отцовский костюм, выбивала из него пыль, чистила щеткой и вешала снова. Потом уходила на кухню и начинала переставлять кастрюли с места на место, пыталась что-то спеть, но я замечал — она украдкой смахивает слезы.
Мать любила полевые цветы. Особенно незабудки. Как-то я спросил у нее, почему незабудки называются незабудками? Мать смутно улыбнулась.
— Наверное, потому что не забывается человек, который их подарил. Увидишь их где-нибудь и сразу его вспомнишь.
Не знаю, правда это или нет, но до войны отец с получки всегда дарил матери незабудки, при этом говорил что-нибудь такое:
— Вы уж извините, Ольга Федоровна, за скромный букет, но он — от всего сердца. Моего несчастного сердца, которое вы когда-то сразили наповал. А это, чтобы отметить маленький праздник, — отец доставал из кармана бутылку портвейна.
— Какой праздник? — удивлялась мать.
— Как какой?! День счастливой семьи!
Однажды мы с матерью возвращались из деревни, где покупали картошку; шли по берегу реки и вдруг увидели рябину; среди ее листвы свисали крупные ярко-красные гроздья, и под деревом валялось несколько переспелых ягод.
— Иди, постой под рябиной, — сказала мать.
— Зачем, мам?
— Иди-иди! Потом скажу.
Поставил я на землю сумку с картошкой, подбежал к рябине, поднял с земли гроздь, стал жевать горьковатые ягоды. А мать смотрит на меня издали, как-то грустно смотрит и нежно, и шепчет что-то. Потом подошла и сказала:
— Рябинка — русская красавица. Кормилица леса. Всех птиц и зверей кормит. И настойки и лекарства из нее делают, и варенье варят. Любимое варенье твоего отца. До войны я всегда его варила, ты помнишь?.. Считается полезным постоять в тени рябинки. Говорят, ее запах отпугивает болезни… Вот она какая, рябинка! Недаром столько песен про нее сложили, — мать тихо запела какую-то протяжную песню про рябину и пошла к общежитию.
Я набил полную рубашку сочных ягод и помчался за ней.
У нас с Вовкой была великая тайна — мы планировали убежать на войну. «Разыщем отцов, — думали, — станем в их отрядах разведчиками; мы маленькие, незаметные, везде пройдем».
К побегу готовились долго: копили сухари и сахарин, спички и соль; складывали в мешок, прятали на чердаке общежития. Наконец, в одно солнечное утро, когда матери ушли на работу, и Вовка отвел сестру в детсад, мы написали записки, чтобы за нас не волновались (подробно объяснили, куда и зачем отправляемся), достали мешок с чердака, сели в трамвай и доехали до вокзала; затем спустились на пути и зашагали по шпалам в сторону, куда уходили воинские эшелоны.
Кончились пригороды, потянулись поля, перелески, деревни. Солнце поднялось высоко над горизонтом, стало жарко, но мы шагали бодро — подогревала предстоящая встреча с отцами. Вскоре железнодорожное полотно углубилось в сосновый лес; мы спустились с насыпи и дальше шли вдоль путей по мягкой ржавой хвое. Было тихо, только слышалось стрекотанье кузнечиков… Пронесся товарняк, ударил
