«Верховский – это классическое крыло русского символизма. Если Блока считать в центре, то Верховский направо, далеко направо. Символизм, который уже в тупике, в бреду, в невнятице – и вдруг является человек, велящий оглянуться, опомниться, ведь есть что-то ценное помимо символистской самости – Сафо, Алкей, идиллия, элегия, эклога. Он пытался вернуть России греческих богов, греческую мифологию, “на снегу возрастить Феокритовы розы”. Что есть правое крыло в литературе? – Консервативность? Косность? – Быть может, и так. Но лишь на условном консерватизме, на традиции, постоянно живой, постоянно движущейся, и держится искусство. Ломка традиций? – да, но новые здания строятся на обломках старых, порою на крепких, не тронутых ни временем, ни людьми фундаментах. Здесь останавливается время, и Верховский – это хранитель тайны литературы. Недаром в старости он боялся не умереть – не успеть сделать то, что хотел.
И вот посмотрите. Революция созревает – а у Верховского “Идиллии и элегии”. Восходит его звезда – появляются первые переводы поэтов Возрождения, первые составляющие гигантского труда – антологии, вышедшей в 1930-е годы. Только за одну эту антологию Россия должна быть благодарна поэту, которого забыла.
…В нем было что-то родовое, потомственное: целомудренное отношение к литературе, трепет перед ней. Что его интересовало? Казалось бы, второстепенные имена. Окружение Пушкина, Дельвиг, но не сам Пушкин (в крайнем случае, некий узкий аспект пушкинского творчества). Огарев, верный друг Герцена, – но не сам Герцен. Было что-то гамлетовское в этом стремлении дойти до сути, разворошить груду малых явлений, пристально всмотреться в каждый камешек кладки фундамента, имя которому – литература, жизнь в литературе.
Тетради и два больших тома его оригинальных стихотворений погибли в блокаду. Тогда же пропала книга о Боратынском и 100 писем Боратынского. Чемодан с рукописями украли на вокзале.
Он был утяжеленных мыслей человек. В конце жизни не мог писать чернилами, использовал простой карандаш. Рассеянный и добродушный, Верховский мирился со всеми неудобствами жизни. У него была старая шуба, темная шапка “воронье гнездо”. Он много курил, жил в облаках дыма, работал по ночам – вообще вел ночной образ жизни. Приходишь днем – лежит на постели, полусонный. Говорил о себе: “Зиму предпочитаю лету, ночь – дню, север – югу'».
Я довольно часто ездила к Озерову, советовалась, задавала вопросы. Было подготовлено несколько статей, оставшихся неопубликованными. В одном из изданий мне прямо сказали, что
В какой-то момент Озеров, видимо, уверившись в твердости моих намерений, дал мне адрес и телефон М. Л. Гаспарова. Мы встретились в РГАЛИ (тогда еще ЦГАЛИ) весной 1989 года; с этого момента началась наша переписка, во многом касавшаяся того, как шла моя работа – копирование произведений поэта, хранящихся в РГАЛИ и отделе рукописей ГБЛ (ныне РГБ).
Привожу выдержки из писем М. Л. Гаспарова, свидетельствующие, насколько важно было для него увидеть Верховского изданным. Переписанные стихи я перепечатывала на машинке (напомню, что это была докомпьютерная эра) и отправляла Михаилу Леоновичу: об этих подборках здесь и идет речь. Элементарные сокращения здесь восстановлены, авторские написания унифицированы.
1. <…> Во-первых, большое спасибо за стихи Верховского. Они рассеяли представление, которое у меня было со слов одного читавшего позднего Верховского (по ЦГАЛИ) знакомца, будто бы это были беспомощные самоповторения. Самоповторения – может быть, но не беспомощные. С точки зрения стиховедения обращаю Ваше внимание на неравносложные рифмы в «Прошлого лета / Я помню…». А о стиховой форме «Созвездия» я имел в виду то, что она построена из французских 8- стиший-«юитэнов» (недаром он их выделяет в своей программе), сцепляющихся общими рифмами в замкнутую цепь. <…>
<…> Это позволяет мне думать, что наилучшая форма дня Вашей итоговой работы по Верховскому будет вот какая: книга, под условным названием «Ю. Н. Верховский – стихи и жизнь», где рассказ о жизни (не столько «год за годом», сколько «состояние за состоянием», «облик за обликом» – они ведь все-таки менялись) перемежался бы текстами стихов, написанных в это время и определяющих очередной душевный облик, очередную смену, пусть минимальную, психологических интересов и интонаций. Это не невозможно: один германо-американский филолог 45 лет назад написал такой меняющийся психологический портрет Овидия, исходящий только из его стихов, потому что жизнь и даже хронология его стихов, как Вы понимаете, еще туманнее, чем у Верховского. Ему не было нужды вставлять стихи в текст, потому что Овидий общеизвестен. Я же в таком жанре написал 5,5 листов под заглавием «Вера Меркурьева – стихи и жизнь», куда между кусками изложения (по возможности – цитатами из писем и пр.) вместилось около 70 ее стихотворений. На днях должна быть корректура, а когда мы увидимся, я постараюсь Вам дать на прочтение машинописный экземпляр, если Вам интересно. Достоинство такой подачи (по-моему) в том, что и пояснения к стихам и обобщающие замечания присутствуют при них же, помогая читателю читать и не отлетая во введения и примечания. При тягой подаче общее будет вырастать из конкретного («что общего между этими только что приведенными стихами?.»), а не наоборот (если сразу начать с соотношения Вечного и мгновенного, можно только напутать, а представив затем Верховского только представителем такой-то их, трактовки, можно его только принизить). Какая масса работы остается для прояснения биографического фона и окружения (ну, кому не интересно, что представлял собой молодой Менжинский?). Вы сами понимаете, поэтому это – работа на много лет. Но конкурентов у Вас пока нет, разве что народятся, так что время имеется.
Из того, что Вашими замечаниями мало затронуто в Верховском, мне, пожалуй, интересны две вещи: 1) соотношение в нем самом элементов пластических, песенных и мыслительных, выделенных потом для пушкинской поры, и 2) он ведь был эпилептик, не является ли античная ясность, тонкость и устойчивость формой борьбы со своим недугом? Пяст был тоже душевнобольной, но у него самые невинно-воздушные стихи звучат истерически.
Может быть, Вам интересно будет, что я расшифровал в архиве В. И. Иванова в ЛБ записи (сделанные малопонимающей М. М. Замятниной) лекций его на Башне в Академии стиха зимой-весной 1909: конец характеристики стихотворных размеров, строфика, символика, немножко – стилистика. Все – на очень-очень элементарном уровне. Верховский был самым постоянным посетителем (другие – А. Н. Толстой, Гумилев, П. Потемкин, иногда Черубина, нередко «Мендельсон», т. е. Мандельштам) и часто делал переспросы и добавления, особенно по части старофранцузских твердых форм (NB). Я сказал «расшифровывал», имея в виду почерк Замятиной; когда я это перепечатаю с моей рукописной копии (боюсь, не скоро), то, конечно, это будет к Вашим услугам. <…>
16/17. 8. 90
2. <…> Верховского я получил (хоть и не имел времени изучить как следует, а там есть и по моей стиховедческой части интересное) <…>
16. 7. 91
3. <…> Ваша подборка Верховского у меня бережно хранится, никому другому он, кажется, по-прежнему неинтересен; Вы не взялись бы подготовить его избранное издание листов на 15 -20? Можно было бы предложить в «Малую библиотеку поэта», я к ней причислен, хотя и очень номинально. <…>
27.6.02.
4. <…> позвоните мне домой, лучше вечером, <…> мы договоримся о встрече, Вы мне расскажете, какова может получиться книга, и я напишу Кушнеру. <…>
8. 8.02.
5. <…> О правилах нынешней Малой Библиотеки Поэта я, как и Вы, сужу только по вышедшим образцам… Думаю, что хорошую статью они примут в любых объемах. Программа Вашей статьи вполне разумна; про себя я к Вашей характеристике добавляю: «эпилептик, человек с неуверенной психикой, поэтому особенно крепко вцепившийся в незыблемые пушкинские образцы» — и уже
