мне, пожалуйста.
Разговор в основном вился вокруг кризиса и тех возможностей, какие он может предоставить оппозиционным силам, свободной публицистике, журналистике, литературе.
Виновник торжества сидел во главе стола в окружении симпатичных девушек. Лицо его было умиротворенным, в споры он не вступал. Видимо, с написанием книги считал свою миссию на данном этапе выполненной.
Яства были скромными – парень в очках не обманул, – зато алкоголя в избытке. Водка, вино, пиво по желанию… Я постепенно пьянел.
– А вот у Севы про кризис стих есть гениальный! – вдруг, среди ровного гама, раздался восторженный вскрик. – Сева, прочти! Прочти, не ломайся!
– Да я вообще-то никогда не ломался. – Из-за стола поднялся бритый налысо, неопределенного возраста (то ли тридцать пять, то ли пятьдесят пять), крепкий человек.
Хищновато улыбаясь, достал из кармана бумажку, развернул. Посмотрел на нее и опустил.
– Нужно хряпнуть.
– Хе-хе, а говоришь, не ломаешься!
Ему наполнили стопку; бритый выпил с пожеланием:
– За очистительную силу! – И, не закусывая, тонким, почти детским голосом стал блажить:
«Знаменитый Мойдодыр», – невольно вставил я мысленно.
Стих был длинный, и каждая строфа заканчивалась этим призывом: «Пусть сильнее…» Под конец его орали все, некоторые колотили кулаками по столу.
Вбежал парень в очках:
– Ребята, тише! Концерт начинается.
И поэт Сева уже вполголоса зачитал последнюю строфу:
– Пусть! Сильнее! Грянет! Кризис! – все же проревел стол.
– Ура! – подытожил Свечин и бросил в себя очередную порцию водки.
– Слушай, – спросил я, – а ты-то чего радуешься?
Свечин недоуменно вперился в меня; стало ясно, что он почти в хламину.
– А… а почему бы не радоваться?! Что мне лично терять? Зарплата – пятнадцать тыщ, гонорары, халтура – копейки… В финал «Большой книги» я не попал… Расхреначить все и – по новой!
– Ясно. – Спорить с человеком в таком состоянии было бесполезно, я обратился к Полине: – Что, поедем? Я тебя провожу.
– Куда?
– Ну, домой…
Не знаю, зачем я сделал вид, будто не понял того ее явного намека в словах «утром заберем». Проверял ее, что ли?
Полина смотрела на меня с каким-то слишком большим изумлением:
– В Тарасовку? Нет, я перед родителями в таком виде не покажусь. Ты что!.. Давай у тебя переночуем.
– Хорошо…
Вот таким образом наши отношения стали по-настоящему тесными. Я был доволен, что инициатива первого секса исходила не от меня – я вообще всегда этого избегал. Самым моим нелюбимым словом было – «домогаться». Так вот, Полины я не домогался, и потом – когда наши отношения стали непонятно какими – не раз ей напоминал об этом. «Ты первая захотела».
Проходя через зал, где был концерт, я глянул на сцену. Женщина в дымчатых очках отчаянно пела под аккомпанемент группы:
Возле гардероба Алина Витухновская давала интервью. Уверенно говорила державшей перед ее лицом трубочку цифрового диктофона девушке:
– Нам бы хотелось, чтобы у людей открылись глаза на то, что происходит. И рано или поздно, независимо от каких-то мифических происков Запада, от наших желаний или нежеланий, перестанут платить пенсии, давать субсидии, отключат газ, свет. Это просто не может не произойти. И лично мы к этому готовы.
– Алина, извините, – испуганно перебила девушка, – а кто это – мы?
– Как – кто?! Мы – национал-либералы.
На свежем воздухе Свечин, показалось, опьянел еще сильнее. Закурил, огляделся мутными глазами и горько стал вопить:
– Достало всё-о! До жопы, блядь! Я такие посиделки в пяти вещах уже описал. Достало! Домой свалю, в Абакан. В деревню зароюсь!
И побрел куда-то в глубь двора, в темноту. Я хотел было остановить его, хоть до метро проводить, но плюнул – взрослый человек, сам пусть о себе беспокоится.
По пути к Большой Лубянке задержались с Полиной возле «Селики»… Теперь, начиная слегка трезветь, я жалел, что выпил. Кайфа не получил, а за машину было тревожно.
– Да не волнуйся, – стала успокаивать Полина, – вон сколько оставлено. Утром приедем…
Поймали частника, покатили ко мне. За окном проплыли кафе и рестораны «Щит и меч», «Служебный вход», «Главпивторг», затем – громада знаменитого логова КГБ – ФСБ. Многие окна горели… И в ресторанах, и в логове сейчас были сотни отдыхающих или находящихся при исполнении бойцов за безопасность государства. А у них под носом какую-то странную книгу презентуют – «Кремль будет наш… Увидим падение унылой вертикали…», – стихи читают, интервью раздают, как хорошо, что кризис беспорядки спровоцирует. Хотя не запрещать же. Тем более что и в «Щите и мече», и в кабинетах наверняка ведутся подобные разговоры. Везде они сейчас ведутся, у всех сладковатый мандраж (и у миллионеров, и у хронических аутсайдеров), все пытаются выстроить дальнейшую тактику жизни (стратегия-то у всех одна – жить получше), сберечь накопления, и в то же время ожидают всеобщего краха, гибели и хаоса…
Дорога укачала, и даже обжимания с Полиной на заднем сиденье не возбуждали, а усыпляли.
Дома я сразу прошел в спальню, перестелил белье. Полина в это время разговаривала по телефону. Я старался не прислушиваться, но все же улавливал некоторые слова:
– …Сегодня не буду… Да, с парнем… Серьезно… Перестань… До завтра…
Я разделся и лег… Из дремы меня выдернуло оказавшееся рядом прохладное, гибкое, гладкое тело. Я инстинктивно схватился за него.
Жизнь, наверное, любого человека настолько наполнена мелкими и глобальными проблемами, микроскопическими и грандиозными событиями, то светлыми, то темными мелочами, что если начать перебирать их в памяти, анализировать и взвешивать все поступки, действия, ошибки, вполне реально спятить. Поэтому мы очень многое забываем прочно и навсегда. Начав писать этот текст, я поставил своей задачей предельно подробно описать четыре года своей жизни. Не получается – выходит лишь краткое содержание, цепь ключевых событий. Но основной смысл в мелочах, в мелочах…
Я уже говорил об этом, но эта мысль крепнет по мере того, как я приближаюсь к финалу. К тому узлу, который невозможно распутать. И как он затягивался, показать получается лишь отчасти.
Когда набивал в ноутбуке первые строки, был уверен: стоит честно записать события, сформулировать свои мысли и переживания, выстроить разговоры – и получится потрясающая, поучительная история.
Записываю, формулирую, выстраиваю, но, оглядываясь назад, просматривая записанное, вижу, сколько всего важного упущено, сколько острого притупилось, превратившись в слова на виртуальной бумаге.
