позвонить». Только тогда я поднимал трубку прямой связи с президентом.
Схема доклада никогда не менялась: сначала я рассказывал об общественно-политической ситуации в стране, о забастовках, шествиях, митингах, голодовках и прочих событиях, которые могли бы стать прологом народных волнений. Всегда был точен: «Борис Николаевич, количество бастующих там-то и там-то по сравнению с прошлой неделей уменьшилось на столько-то…» Президенту надо знать, как живет страна — ведь чаще всего люди выходят на улицу от чувства безысходности. Кто-то опять не платит зарплату и пенсии, у кого-то опять отнимают работу и так далее. Ельцин никогда меня не перебивал, но я чувствовал, что напоминания о самых горьких проблемах он воспринимает без всякого удовольствия. Это понятно. Кому, спрашивается, интересно, слушать эту заезженную пластинку о постоянном безденежье, тем более что почти все финансы, которыми располагает государство, уходят на латание дыр? Однако еще вначале я обозначил свою твердую позицию: «Борис Николаевич, что бы ни случилось, я намерен докладывать только правду. Это стиль моей работы. Сглаживать углы я не буду».
Все это я делал из благих побуждений. Считал: если президент предупрежден, он сам знает, как лучше решить проблему. Боже упаси, его в чем-то подвести. В стране он первый человек. Важнейший долг любого министра в том и заключается, чтобы выводы и решения президента базировались на достоверной информации.
Далее я переходил к оценке криминальной ситуации, акцентируя внимание президента на самых громких преступлениях, совершенных за неделю. Непременно уточнял, что нами предпринято в ответ. Если было нужно, просил поддержки, особенно когда приходилось противодействовать людям по-настоящему влиятельным, имеющим прикрытие на самом верху. Бывало и так: крупный чиновник уличен в хищениях, но заявляет: «Вы не понимаете, сколько у вас теперь будет проблем». То, что это были не пустые угрозы — понимал даже я.
Во время личного доклада спрашиваю президента в лоб: «Имярек ссылается, что деньги, которые мы в МВД считаем крадеными, должны были пойти на нужды вашей предвыборной кампании. Этот человек прикрывается вашим именем. Вы должны дать соответствующее поручение генеральному прокурору…» Ельцин был просто взбешен: «Какая ложь! Конечно, вот мое поручение: немедленно разобраться!» Расследование не оставляло сомнений: вороватые чиновники действовали в собственных интересах. Президент был ни при чем. Его именем пользовались все, кому не лень.
Понимаю, что охотников нажиться за счет страны было немало. Немало было и тех, кто мог это делать за спиной Ельцина — по собственному умыслу или действительно сбивая многомиллионный долларовый пул для проведения предвыборной кампании. Но президент всегда демонстрировал свою удаленность от этих меркантильных дел. Скорей всего он предпочитал, чтобы финансовой стороной будущих выборов занимались другие люди. Осторожность в щепетильных делах — это такая же черта его характера, как и все остальные: властность, упрямство, неизменное желание лезть на рожон. Бывало, что он, не желая, чтобы я посвящал его в некоторые обстоятельства, останавливал меня на полуслове: «А.С., лучше вы мне этого не докладывайте. Я не хочу этого знать. Это формы и методы вашей работы, зачем они мне?»
Все время, пока я оставался министром, этот еженедельный доклад президенту был неизменным ритуалом, который не мог быть нарушен ни при каких обстоятельствах. Лишь однажды, не застав его в условленное время между 10 и 11 часами утра, — президент был занят — я ограничился докладом премьер-министру В.С. Черномырдину. Через какое-то время ожил телефон прямой связи с Ельциным: «А.С., что-то от вас сегодня не было звонка…» Я объяснил, как мог: «Борис Николаевич, вас не было на месте. Я доложил премьеру. Обстановка, в принципе, управляемая… Никаких вопросов, которые бы требовали вашего вмешательства — нет».
Ельцин сделал мне замечание: «Премьер — это хорошо… Но вы подчиняетесь Верховному Главнокомандующему и обязаны докладывать лично!» Я извинился. Но не таков у Ельцина характер, чтобы примириться с тем, чтобы кто-то мог покуситься хотя бы на золотник принадлежащей ему власти. Спустя много дней, на заседании Совета безопасности, где, кроме меня, присутствовали еще три или четыре министра-силовика, президент, в назидание остальным, опять перешел на сварливые тона: «Вы тут не забывайте, кто у вас Верховный Главнокомандующий!..» Хорошо, что Черномырдин сумел все обратить в шутку, а то у моих коллег могло бы сложиться впечатление, что я начинаю отбиваться от рук.
Конечно, этого не было. Сам я довольно ревностно относился к своим обязанностям, принимая как данность и особенности ельцинского характера, и то, что, по принятым в России правилам игры — министр внутренних дел подчиняется в первую очередь именно президенту и Верховному Главнокомандующему.
Так уж вышло, что по натуре я не тот человек, что набивается в друзья. Мой очевидный недостаток: я суховат. Я не расположен к активной светской жизни, особенно к ее праздникам, где люди попеременно устраивают банкеты и дарят подарки. Многие мои знакомства ограничены лишь интересами дела, и я готов признать это. Ничего не поделаешь — у человека могут быть слабости.
И свои отношения с президентом я строил исходя из этих своих незыблемых жизненных принципов. Я не мог расшаркиваться перед ним или говорить: «Борис Николаевич, вы — святой человек».
Разумеется, когда то или иное президентское решение шло на пользу, я обращал на это внимание Ельцина: «Борис Николаевич, вы разрешили объединить два главных управления министерства. Поэтому мы имеем следующие результаты…» Приводил примеры, и президент внимательно меня слушал.
Надо отдать должное ему и премьер-министру В.С. Черномырдину: они никогда не вмешивались в текущую работу министра и строили свои взаимоотношения со мной на доверии. Достаточно мне было прийти к Ельцину с какими-либо интересными материалами, требующими решения Генеральной прокуратуры, президент всегда налагал на них устраивающую меня резолюцию. Все наиболее важное я старался приносить ему в готовых для подписи или чтения бумагах. Устные заявления не впечатляли президента: он их или забывал по ходу разговора, или вовсе никак не реагировал.
В тот период, когда здоровье президента было уже не ахти какое, наши с ним встречи были малосодержательными и носили уже чисто демонстративный характер. Их цель сводилась к тому, чтобы люди увидели: президент встречается с силовыми министрами, а значит, контролирует ситуацию в стране.
Ельцин уже не вникал в детали, а время аудиенции обычно ограничивалось 20 минутами. За это время ничего толкового рассказать просто невозможно, но ему и такие короткие свидания становились в тягость. Достаточно было перебрать во время разговора минуту-другую, как я начинал физически ощущать: Ельцин раздражается. Это был новый человек, разительно отличавшийся от прежнего Ельцина. Тот был внимателен, дотошен, энергичен. Мог оценить шутку и сам заразительно смеялся. Например, в 93-м. И в первой половине 96-го, когда, став министром, я стал общаться с Ельциным довольно часто, он был еще здоров и нормально, по-президентски реагировал на мои предложения или пожелания. В последующем, особенно после операции, я видел, что такая работа дается ему с трудом. На некоторых бумагах он адресовал резолюции уже не тем людям, которым они предназначались. И мои аккуратные и деликатные попытки поправить президента не находили понимания. Он смотрел на меня и продолжал писать… Бумага, например, предназначалась генеральному прокурору, а он ее адресовал, скажем, главе своей администрации Анатолию Чубайсу или вице-премьеру правительства Борису Немцову.
Что еще хуже: Ельцин начинал потихоньку путать людей. Однажды меня разыскали и передали требование Ельцина срочно прибыть в Кремль. Я приехал. Очень деликатное поручение, которое дал мне президент, на первый взгляд, не имело ко мне никакого отношения и напрямую касалось министра обороны генерала армии, впоследствии маршала Российской Федерации Игоря Сергеева. Вернее — одного из управлений Минобороны, занимавшегося внешнеполитическими проблемами.
Я удивился: будучи в то время заместителем председателя правительства, я не курировал деятельность Министерства обороны и мало что мог сказать по существу конкретной проблемы. Но решил так: президент это делает неслучайно, на то у него есть свои резоны. Единственно, что попросил: «Борис Николаевич, позвольте мне проинформировать о нашем разговоре тех руководителей Министерства обороны, которые находятся в курсе дела». Ельцин охотно согласился, и я, продолжая ломать голову над тем, что бы все это значило, стал вызванивать тех армейских военачальников, которым, собственно, изначально следовало ставить подобную задачу.
Собрались у меня, в вице-премьерском кабинете Дома правительства на Краснопресненской
