покойного.
— Да я не против. Читать странно, конечно, потому что я никакого Вагнера отродясь не встречал… но я же говорю — мне в вашу кухню лезть не след, — Шегаев пожал плечами. — Или вот, скажем, про эту лису.
— А что про лису?
— Не было никакой лисы. Не знаю, откуда вы ее взяли. То есть, может, и была, но никто не видел. Так сказать, история сведений о ней не сохранила. А вы черным по белому пишете: лиса. Выла вслед обозу.
— Игорь Иванович, разве это выдумка? Если я напишу «птица пролетела», это тоже, что ли, выдумка? Птицы беспрестанно туда-сюда летают, какая-нибудь в любую секунду может пролететь!
— Я не спорю… я сразу сказал: ваше право. Писательское… Но, с другой стороны, вы кое-что здорово угадали. Я вам этого не рассказывал… вот это мне особенно понравилось.
— Что, что я угадал? — снова засуетился было от счастья Бронников, но тут же взял себя в руки. — Например?
— Да вот про Камбалу, например… был там такой, да, очень похожий. Только его Рубцом звали — трех пальцев на левой руке не хватало. Еще насчет начальника станции похоже…
— Петрыкина?
— Я не знал фамилии… он у вас Петрыкин? Ну да, насчет Петрыкина. Как живой! Между прочим, я его и впрямь потом в красной шапке видел. Только на другой станции, не на Галечной…
— Не на Песчанке, — поправил Бронников.
— Ну да, если по-вашему — не на Песчанке. Его, как освободился, начальником Комсомольской сделали…
— А заметили, что я слово «сателлит» в старом написании использовал?
— Ну а как же, конечно. Тогда так и говорили…
В общем, мало-помалу Игорь Иванович разговорился и пролил на его измученное неизвестностью сердце целые пригоршни бальзама: и то ему, оказывается, понравилось и запомнилось, и это, а кое-что даже рассмешило, и теперь он снова посмеивался, вспоминая прочитанное.
Бронников улыбался, гладил лежавшую на коленях папку.
— Ну что ж, — вздохнул Игорь Иванович. — Пойду, пожалуй.
— Да посидите! Помните, что завтра проводы у нас?
— Помню… вот уж радость, — Шегаев скривился. — Занесет еще парня куда-нибудь не туда. Толкуй потом… что умер честно за царя, что плохи наши лекаря…
Надо сказать, о своих отношениях с Шелепой и мастеровыми Бронников Шегаеву не рассказывал: отчего-то язык не поворачивался. И Юрцу наказал строго-настрого.
— И что родному краю поклон я посылаю, — сухо закончил он. — И не говорите… Тьфу, тьфу, тьфу. Нет, не занесет. Надеюсь, во всяком случае…
Игорь Иванович вскинул на него взгляд, но тут хлопнула подъездная дверь, и под лестницу к ним ввалился Юрец.
— Сумерничаете? — бодро спросил он, извлекая из кармана бутылку «андроповки». — Давай аршин!
— Бытовое пьянство неминуемо переходит в алкоголизм, — счел должным предупредить Бронников, нашаривая стакан. — Погоди, чашки сполосну… Что это ты? На ровном месте?
— Не на ровном, а от экзистенциальной тоски. Новостей наслушался!
— Тише ты! — шикнул Бронников. — Что за манера орать на весь дом!
— Вечером «Свобода» принималась — пальчики оближешь, — вполголоса пояснил Юрец. — Там такое творится!
— Мне пять грамм, — предостерег Шегаев. — Интересные новости?
— Офигительные, — Юрец взял чашку. — Давайте-ка. А то сейчас сердце лопнет…
Выпил, сморщился, сунул в рот печенье, заговорил, рассыпая крошки.
— Новостей полно, и одна другой веселее… Первая — Щелоков застрелился!
Новость и впрямь была аховая. Год выдался урожайный — сначала Цвигун, потом жена Щелокова. «Еще Суслов», — вставил Бронников. Юрец возразил: Суслов не стрелялся. «Свечку держал?» — воинственно поинтересовался Бронников. Игорь Иванович покачал головой и зачем-то поинтересовался, из чего. «Из ружья, — сказал Юрец. — «Свобода» сказала, одет был по форме, при всех регалиях. Генерал армии, не хрен собачий. И бац! — вслед за благоверной». «Вот звону-то было, если при всех регалиях, — заметил Бронников. — А почему из ружья? Что у него, пистолета не нашлось? Согласись, как-то не вяжется: при регалиях, а босой».
Перебрали все подряд: бриллиантовое дело, икряное, директор Госцирка, теперь вот, говорят, директора «Елисеевского» под расстрел… Бронников заметил, что с директором «Елисеевского» ему более или менее понятно: а там икра, а там вино, и сыр, и печки-лавочки. А вот на чем погорел директор Госцирка, совершенно невдомек: у того, по идее, одни клоуны. Игорь Иванович высказался в том смысле, что новая метла по-новому метет.
— Да как шустро метет, — отозвался Юрец. — Медунова вывели из состава ЦК… Говорят, Краснодар вообще шерстят по-черному. Увольняют, из партии гонят, под суд отдают.
— Ну и как это понимать вообще? — спросил Бронников. — Что, застой кончился? Новая жизнь?
— Не знаю, — протянул Юрец. — Кабы только до старого не докатиться. Если дальше пойдет, слезами обольемся, какой у нас Лелик был. Ну чавкал-чмокал сиськимасиськи… а так-то посмотреть — милашка… А теперь вон утюгов на «психодроме» гоняют. Пластиночники на Самотеке спокойно собирались — теперь шухер. Книжники на Кузнецком — то же самое. В Ленинграде, говорят, комсомол ошалел — рейды, проверки… как в двадцатые годы. Облавы эти идиотские в киношках. Против «несунов», опять же, новая кампания…
— Да? — огорчился Игорь Иванович. — Ну все, приличного чаю не достать. Как с воровством борьба, последнее пропадает. А что облавы, так Наталья Владимировна третьего дня не в киношке никакой — в продуктовом магазине попала: двери на замок, и ну чохом документы проверять. Хорошо, пенсионное с собой было, а то бы повинтили…
Разлили остатки. Юрец взял пустую посуду, придирчиво рассмотрел зеленую этикетку и сказал со вздохом:
— Ну, что ни говори, а старика Андропова народ уже не забудет…
— Ага. От него зверства ждали, а он чижика съел: первым делом дешевую водку.
— Зверства тоже хватает, — возразил Шегаев. — Вторым-то: расстрельную статью в УК.
— И этого народ ему не забудет, — мирно согласился Юрец. — Давайте!
Глухо стукнулись чайные чашки.
— Эх, крепка ты!.. власть советская, — сдавленно произнес Юрец. — Елки-палки, слово за слово, а на метро-то я не поспеваю… все, пока!
И тут же сорвался, забыв кепку.
Но через несколько секунд вернулся за ней — правда, в виде уже совершенно неразличимого вихря…
Игорь Иванович тоже распрощался, а Бронников долго еще сидел, не размышляя, а просто отдавшись потоку бессвязных мыслей, невнятных образов, смутных надежд…
Водка хорошо легла, приятно грела — а все равно маленько познабливало. Казалось, стоит лишь прислушаться по-настоящему, напрячься изо всех сил — и он наяву услышит низкий гул, мелкое дрожание пластов, похожее на то, что возникает незадолго до разрушительных землетрясений: где-то в непроглядной глубине, в каких-то темных, косных, безгласных, вечно покрытый тьмой и погруженных в тупое молчание недрах жизни скопилось ныне невиданное напряжение!.. позванивало, страшило!.. Еще грамм, полграмма силы — и сдвинется, поползет… быстрее, быстрее… покатится, руша и кроша, обламываясь, скрежеща и сминая!..
Грамм! Полграмма!..
И тут же понимал — ни грамм, ни полграмма… ни трактором, ни бульдозером… никакой мощью эту махину не стронуть. Не провернуть оси, закисшие, заржавевшие в кровавых сгустках… не катнуть колеса по
