все расскажут. Если кто спросит, конечно.
Шелепа делал нос набок, хмыкал, холодно посматривал то на светофор, то на мордатого постового, хозяйски прохаживающегося по загазованному перекрестку, потом втыкал передачу и снова начинал подрезать при обгоне — в общем, занимался тем, чем привык заниматься, а дела не говорил.
Подкатили к большому дому в одном из переулков центра.
— Сиди, — сказал Шелепа, — сейчас мастеров приведу. Камнерезов-то…
Помахивая ключами, он пошел к подъезду, и Бронников, глядя в спину, в куцую куртчонку на широких, мужиковато костистых плечах, неожиданно успокоился и понял, что все будет в порядке, без дураков.
День был серенький, половинчатый какой-то; выглянуло солнце, помаячило между двумя тучами, пустило по асфальту несколько неуверенных зыбких теней, потом они растеклись и пропали, а вместе с ними и солнце; поблескивавшая перед мраморным крыльцом лужа потемнела, и мрамор стал серым, словно плохая бумага. Невразумительная вывеска одним-единственным словом, и то не напрямик, намекала на то, что учреждение имеет отношение к военному ведомству.
Обхватив руками сумку, Бронников смотрел перед собой в стекло. Стекло было новехонькое, ничуть не поцарапанное. Какая машина, такое и стекло. Шелепа менял машины не реже чем раз в два года.
Конечно, если этак вот, со стороны, беспристрастно то есть, посмотреть — ну жулик и жулик, другого слова не найти. Чем он занимался сейчас — Бронников не знал, однако был уверен, что занятие это если не за границей, отделяющей явления подзаконные от противозаконных, то на самой черте. Приторговывал, сводил, наваривал… Как-то обмолвился, что содержит видеотеку: плати червонец, бери подпольную кассету, смотри. В общем, экзотика: Бронников и видеомагнитофона-то в глаза отродясь не видел, да и жизни такой себе не пожелал бы — за срамные фильмы червонцы сшибать. А Шелепе вроде ничего, нравилось…
В студенческие годы все было по-другому, ничем таким и не пахло. Все полагали, что Шелепа при распределении останется на кафедре. Стажерство, аспирантура… научная деятельность. Кому же еще, если не Шелепе, — немного безалаберный, зато одаренный. Даже талантливый. И отец в министерстве. С третьего курса Шелепа, имея в виду именно распределение, стал активным комсомольцем. Ничего плохого он при этом в общем-то не делал — ну, мыкался по коридорам института с папочкой под мышкой и значком на груди, вечно субботники организовывал — на то и оргсектор. Бронников любил его не за это.
Казалось, что в его судьбе не приходится сомневаться, и вдруг на распределении стажерское место ему не досталось, вместо него неожиданно взяли серятину Погорелова. Тогда Бронников не задумывался — почему. А теперь уж и неинтересно было. Наверняка имелись причины — настолько веские, что даже министерский отец Шелепы их не перевешивал.
После этой неудачи какие-то шестерни в его судьбе навсегда вышли из зацепления: половина колес остановилась, зато остальные завертелись бешено. Теперь уже трудно было представить его другим…
Вот Шелепа снова появился на крыльце, постоял, переминаясь, лениво поглядел в небо. Вытряс сигарету из пачки, неторопливо закурил, так же неторопливо двинулся к машине. На сухих, длинных ногах болтались голубые портки. Нервничавший Бронников все утро по этому поводу ехидничал. На каждой штанине блестела стальная пряжечка. «Старый ты ушкуйник, — говорил Бронников, беспокойно ерзая на сиденье, — ну что ты на себя напялил… Тебе смертное пора готовить, а ты все пряжечки…»
— Сейчас явятся кузнецы, — проскрипел Шелепа, открыв дверцу. — Вылезай, засидишься.
— Не хочу, — ответил Бронников. — В ногах правды нет.
Шелепа хмыкнул, дверцу закрыл. Сделал два шага вперед, два назад, покрутил головой. Покашлял. Лениво двинулся, снова раскрыл дверцу и сказал:
— Ты полтинник-то сюда давай. Я сам вручу. Ювелирам-то…
— То кузнецам, то ювелирам, — буркнул Бронников, суя ему конверт. — Ни черта не поймешь…
— Мастеровые, — пояснил Шелепа. — Все могут. На все руки.
Первый мастеровой оказался в чине капитана, второй был в штатском и, надо думать, помельче — глядел в землю, шел на шаг сзади. Когда они, дружно сбежав по ступеням, подошли к машине (причем капитан дважды успел посмотреть на часы, и всякий раз лицо его делалось озабоченным), штатский открыл дверцу и пропустил капитана вперед. Раскачав машину, забрались на заднее сиденье.
— Зеленый, — бодро сказал капитан таким тоном, словно был помощником машиниста. — Поехали.
Шелепа повернул ключ, тронул машину, потом ткнул пальцем в Бронникова и сказал:
— Это Лексеич.
Бронников машинально кивнул.
— Можно просто Мишей, — улыбнулся широколицый капитан. — На работе надоело — Зеленый да Зеленый…
Штатский неожиданно мрачно назвался Григорием Зиновьевичем. Зеленый при его словах рассмеялся, ткнул кулаком в плечо и сказал:
— Да брось ты, Гога!
Григорий Зиновьевич тона этого не принял и вообще держался надменно. Он отвернулся к окну и смотрел в него с необъяснимым упорством. Шелепа вырулил на проспект.
— Ты не гони, — неожиданно прорезался в Григории Зиновьевиче сдавленный голос. — У меня голова кружится.
Должно быть, его мутило.
— А от водки у тебя голова не кружится? — поинтересовался Шелепа.
— Нет, — коротко ответил тот.
Было похоже, что говорил правду.
— По набережным давай, — сказал Зеленый. — Так короче.
Шелепа хмыкнул и повел плечом.
Пили быстро и беспорядочно.
Комната оказалась вполне нежилой и канцелярской. На двух ее стенах с многочисленных плакатов полыхал огонь, и бравые пожарники, навек застыв в неловких позах, наступали на него со всех четырех сторон. Хозяин, глухоголосый пожилой человек с майорскими звездами на дряблых погонах, часто подходил к дверям, слушал, что происходит в коридоре, потом отмахивал капитану, тот начинал разливать в ящике стола. Китель на майоре был засален и помят, выглядел по-домашнему и, если бы не десяток орденских планок, сошел бы за тужурку пенсионера. После третьего тоста все предосторожности как-то сами собой сошли на нет. День, глубоко заступив за середину, клонился к вечеру, за окном тянуло в форточку прохладой, и ревела сиреневая от надвигающегося ливня, дымная Москва…
Бронников сначала нервничал, все ждал, когда же начнут «отмазывать» Артема, когда приступят к делу, ради которого, собственно говоря, и собрались; и как это будет выглядеть? Но прошел час, покатился другой, в голове шумело, капитан говорил о ловле голавля на хлебный мякиш, Григорий Зиновьевич светлел час от часу, мягчел, посасывал яблочко, вот и к сыру потянулся — его отпускало помаленьку. Потом он сел на телефон и принялся названивать куда-то, ведя при этом разговоры Бронникову малопонятные: договаривался насчет снятия поста на каком-то шоссе, потом кричал на некоего Кольку, обзывая его черными словами, потом плаксиво жаловался невесть кому на несовершенство управленческого механизма; и снова всплывали пост и шоссе. В конце концов, когда Григорий Зиновьевич сделал последний звонок, Бронников кое-как увязал все эти обрывки: речь шла о том, чтобы отогнать на дачу трейлер ворованного бруса; грузовик не должен быть остановлен ни одним постом ГАИ; эту-то нетривиальную задачу Гога и решал и в конце концов, кажется, решил — отошел от телефона довольный, сел и посягнул на колбасу. Когда он раскрывал рот, чтобы куснуть хлеба, верхняя губа морщилась и задиралась, обнажая два бобриных зуба. Нос тоже шел мелкими морщинками, что еще больше усиливало в такие моменты его сходство с каким-то довольно хищным представителем мира животных — с крысой или шакалом. Впрочем, с закрытым ртом он выглядел совершенно по-человечески. Самым симпатичным был, конечно же, майор в поношенном кителе; его звали Иваном Захаровичем, и было видно, что он просто не дурак выпить, вот и все его грехи перед Родиной; смотрел он на Бронникова ласково, смущенно — с каждой дозой все ласковей и смущенней, словно стыдясь перед незнакомым человеком того, что происходит. Воспользовавшись тем, что капитан Зеленый и Григорий Зиновьевич затеяли что-то вроде воровского толковища, причем Шелепа играл у них
