роль третейского судьи (речь шла о каком-то Сером, которого Гога обещал пристроить, да не пристроил; куда пристроить, Бронников так и не понял: сдавалось ему, это могло быть что угодно, в диапазоне от автошколы до тюрьмы), воспользовавшись шумом, который они подняли, майор подсел к нему поближе, присунулся, навалившись грудью на стол, и завел разговор о предметах неожиданно простых и понятных — о детях, о пенсии, о садовом участке. Вокруг него, казалось, витал клок паровозного дыма, и так и подмывало отдаться железнодорожной доверительности, вагонному откровению. Глядя в его немного выкаченные глаза, белки которых были традиционно для майоров пронизаны координатной сеткой кровеносных сосудов, Бронников тоже рассказал про Лешку: дескать совсем взрослый мальчик, третий класс, не шутка…
Побледневший от водки Шелепа, криво улыбаясь, слушал препирающихся мастеровых. Взглянув на Бронникова, он подмигнул ему, а Бронников, чувствуя водочный гул в голове, подумал вдруг: а что же это Шелепа деньги-то не отдает? Угол конверта торчал из нагрудного кармана. Как торчал, так и торчит. Ему стало неприятно. Шелепа возвел глаза к потолку и стал шумно отдуваться, разводя при этом руками из стороны в сторону, — для того, видимо, чтобы показать, как ему эти крикуны надоели. «Мог бы уже давно отдать, — подумал Бронников, — давным-давно, даже когда еще ехали. Или чуть позже. Была масса возможностей». Шелепа захохотал, едва не выронив сигарету изо рта. Его худое лицо сморщилось, морщины прорезались длинные, резкие. Если бы он был черноволосым, то и вовсе получилась бы восточная физиономия. «Может быть, это он себе возьмет, — подумал Бронников, — в качестве комиссионных?» Мысль была неприятная, но не настолько неприятная, как можно было ожидать. Угол конверта нахально торчал из кармана. «Черт его знает. Ведь сколько лет дружим», — подумал Бронников, не зная, что это, по сути дела, означает: сколько лет. Много это? Мало? «Дружба дружбой, а табачок врозь», — подумал он. В груди что-то шевельнулось, и жар начал разливаться по всему телу. «Табачок врозь, — повторил Бронников, — ведь точно себе возьмет». Он посмотрел на Шелепу в упор, но тот не чувствовал взгляда. «Уйти, что ли? — подумал Бронников неожиданно. — Да ну, куда уйти, дело-то не сделано… Плюнуть бы ему в рожу».
Но он знал, что в рожу не плюнет и вообще виду не подаст. В конце концов, это его дело. Плюнуть в рожу, а потом прищучит жизнь в очередной раз, и что? К кому?
Он взял со стола стакан — не допил со всеми — и вылил остатки водки в рот.
Водка пахла черт знает чем — эфиром, ацетоном.
Не до амбиций, когда жизнь такая. Не поплюешься. А если уж плеваться, то потом не суйся. Помощи не проси. Вот так. Черт с ним. Все-таки сколько лет дружим. Ладно… Да и с чего он взял вообще, что не отдаст?
— Лексеич-то втихую лупит! — крикнул Зеленый. — Ну-ка, Гога, давай-ка разливай-ка!..
Гога запустил руку в сумку, пошарил, нащупал бутылку, вытащил. Снова запустил руку. Но было уже видно, что без толку — матерчатая сумка безнадежно скукожилась, увяла. Гога, нахмурившись, пьяно скривив губу, шевелил рукой, словно в садке рыбешку ловил.
— Все, — горько сказал он, с растерянностью глядя на Зеленого. — Слышь? Все! Кончилась!
— Разливай, — повторил тот. — Разберемся.
Бронников повернулся к майору, стал говорить ему о людях. Мысль была какая-то очень ясная, но в слова никак не облекалась. Майор по-доброму кивал, и было видно, что он ни черта не понимает. Бронников запнулся, пошевелил пальцами, ища слово. Слова не было.
— Понятно? — спросил он беспомощно.
— Понятно, — кивнул майор. — Это и есть. Вы закусывайте. Колбаска вот, сырок…
— Да нет, ну при чем же тут сырок! — сказал Бронников. — Есть в людях честность или нет?
Иван Захарович, мелко покашливая, стал отвечать что-то, но Бронников уже отвлекся: услышал, о чем идет речь напротив.
— А это уж кому как! — говорил капитан Зеленый Шелепе, со своей обычной полупрезрительной миной слушающему его. — Этот народ не поймешь. Кто отмазывается, а кто сам туда рвется — не удержишь! Всяк по-своему с ума сходит.
Вид у Зеленого был распаренный, благодушный, про схождение с ума говорил он с ясной улыбкой совершенно нормального, но пьяного человека; галстук он снял, рубаху расстегнул; красная шея будто потолстела за то время, что сидели за столом. Лицо капитана налилось пунцовой пышностью, разгладилось, глаза намаслились и смотрели из-под набрякших век уверенно, хмельно.
— Это офицеры… — заметил Шелепа.
— Офицеры! — удивился Зеленый. — Офицеры само собой… Но ведь и мальчишки! Пацаны! Понял? Что офицеры! Офицеры понятно зачем — там и служба скорее идет, и платят больше. Привезти кое-чего — аппаратурку, шмотки…
— Барина помнишь? — встрял Гога. — Шашку с камнями вывез, боевую! Серебряные поводья! Этот еще, как его….
— Да погоди, — сморщился Зеленый. — Это потом все прикрыли. Теперь только магнитофончик разве, системку какую… Вот конторские — те и сейчас по полной прут, это да… Но все равно! Хоть ясно, зачем едут. Но мальчишки! Пацаны! Деньги готовы платить, понял!
— Грызете страну изнутри, — неожиданно мрачно и глухо сказал майор. — Грызуны. Сволочи. Всё готовы продать.
— Что ты, Захарыч, — удивился Зеленый. — Остынь.
— Грызете, — упрямо повторил майор.
Взгляд его затвердел. Бронникова невесть с чего пробрали мурашки. Он немного протрезвел и огляделся.
— Кончай, Захарыч, — лениво сказал Гога, — лучше бы за водкой сбегал.
— Давить вас надо, — ответил майор.
— А и правда, — подхватил Зеленый, холодно улыбаясь, — сбегал бы ты, Захарыч, за водкой!.. А?
— Мародеры, — презрительно сказал майор. Протянул руку, вытряс в свой стакан остатки из последней бутылки.
— Э, так не пойдет! — закричал Гога. Он схватил майора за запястье.
— Пусти!
Майор рванулся, Гога едва не слетел со стула, вскочил. Глаза его тоже заклёкли, потемнели, сузились.
— Тише, ребята, — сказал Шелепа. — Все свои. Не надо фаса!
— Ах ты! — сказал Гога. — Сидишь! Иди за водкой!
— Пошел бы ты, — безразлично сказал майор. У него стала подергиваться щека.
— Гога, отстань, — сказал Зеленый. — Сядь, ну!
— Не пойдешь? — вопрошал Гога. — Не пойдешь? Ты забыл про должок-то, Захарыч? Забыл? Смотри, напомню! Пойдешь или нет, последний раз спрашиваю!
— Встать! — взревел вдруг майор, едва не проломив при этом крышку хлипкого стола кулаком.
Бронников подпрыгнул на стуле. Упала и покатилась по полу бутылка.
— Встать! Встать!.. Пошли вон! Вон пошли отсюда!.. Застрелю, сука!..
Вид его был безумным.
— Из палки ты меня застрелишь! — завизжал Гога, содрогаясь от злости. — Забыл должки! Я тебе напомню! Из… своего ты меня застрелишь, сволочь! Беги за водкой, гад! Хуже будет!
— Ах, из палки! — как бы с недоверием сказал майор.
Бронников не знал, что нужно делать, и с ужасом следил за тем, как рука майора двинулась и стала медленно (ему казалось, что медленно) переезжать из одного пространства в другое, нацеливаясь, очевидно, на ящик стола. Гога, вытаращив глаза и распялив рот, скосив глаза куда-то в сторону и вообще скривившись, замер в позе странной, оправдываемой только ее мгновенностью, и рука его, полусогнутая в локте, имеющая на конце какие-то тоже полусогнутые, растопыренные пальцы, висела в воздухе, брошенная в него только что жестом неудовольствия и страсти; но теперь, когда пыл жеста выгорел, а рука осталась висеть, она выглядела странно — как протез. Лицо Гоги было ядовито сморщено, и Бронников отчетливо понял, что он согласен: пусть в эту рожу пальнет сейчас майор из своего трофейного — чего там?
