«Вальтера»? «Парабеллума»? Да, пусть, с такой рожей нельзя сделать ничего другого, в нее следует стрелять — и дело с концом, такие рожи должны растираться в мелкий порошок, в прах, чтобы даже тени их существования не оставалось на земле. Рука майора передвигалась к ящику стола быстро, но воображение работало еще быстрее рук, и поэтому рука в своем стремительном полете еще не продвинулась ни на сантиметр, а Бронников уже представил себе несколько картин, промелькнувших перед глазами: треск выстрела… мгновенное изменение лица Григория Зиновьевича… красная вспышка на месте лба… грохот валящегося тела… потом, значит, все в оцепенении… потом… что потом? Ну что может быть потом — звонок в милицию… долгая история… следствие… показания… кто где сидел… кто что говорил… Да, но позвольте, подумал он, если сейчас этот псих пальнет в Гогу, то кто же потом станет отмазывать Артема? И не покажется ли дело, ради которого, собственно говоря, и собрались, пустяком на фоне того, которое вот- вот имеет место быть? Стоп!
Рука майора летела понемногу к ящику стола, раздвигая тугой от напряжения воздух, и Бронников, сидевший к нему ближе всех, стал тянуться к этой руке, чтобы схватить и повиснуть всем телом, и не дать ей продолжить это смертоносное движение. Он не успевал уже ничего сделать — рука подлетела к ящику, Бронников вытаращил глаза в своем усилии дотянуться, до локтя оставалось всего ничего, но ящик уже, чуть не выпрыгнув из пазов, выехал молниеносно и широко, майор, скривясь от ненависти, сунул туда левую руку, а Бронников уже было повис на его правом локте; но майор вскакивал, и потому пальцы Бронникова, скользнув по форменной диагонали, остались ни с чем, а майор, неожиданно ловко отпрыгнув в угол комнаты, выставил перед собой то, что было у него теперь уже в правой руке, и, направив предмет на Гогу, сделал так:
— Пу. Пу. Пу.
— Ах! — вскрикнул Гога.
— Черт возьми! — сказал Зеленый. — Давай сюда!
Майор, пьяно ухмыляясь, держал перед собой непочатую бутылку водки, ловко поводя ее горлышком с золотой блямбочкой справа налево и повторяя:
— Пу! Пу!
Октябрь не кончился
График сбился, операция завершилась в третьем часу, вокруг кое-как пробуждающегося пациента еще кружились анестезиологи, а она, сняв маску, сидела в предоперационной, дописывая протокол.
— Везем?
— Поехали.
Кира собрала бумаги и пошла следом, поглядывая на свою, как всегда говорила, «жертву»: худое желто-серое тело, едва прикрытое углом простыни, трубки дренажей, змеящиеся со стоек поблескивающие шнуры капельниц. Каталка заунывно мурлыкала левым задним колесом. Анестезиолог Рита Ковалева шагала с «гармошкой» в руках, озабоченно посматривая на больного и примерно раз в две секунды совершая движение, обеспечивавшее принудительное поступление воздуха в его легкие. Лицо спящего выглядело совершенно спокойным, умиротворенным, безмятежным, под наркозом разгладились все складки страха и тревоги, и только фарфоровая бледность говорила о том, что человек только что перенес резекцию желудка.
Реанимационное отделение располагалось в самом конце длинного коридора, издревле пропахшего фенолом и подгорелой кашей. В новые времена администрация предпринимала усилия по разделению ароматов, но тщетно: старинное здание было плохо к этому приспособлено.
— Ишь, как лепит! — сказала Валя. — Жуть!
За окнами и впрямь творилась чехарда — снег бился и налипал на стекла, свивался косами, мельтешил, и Кира на мгновение почувствовала ту сладкую тревогу, то неясное ожидание, что вместе с первым снегом напоминало детство.
— Снег идет, и все в смятенье…
— Что?
— Говорю, растает, наверное, — сказала она громче. — Октябрь не кончился.
— Хорошо бы, — ответила Валя, зябко поводя полными плечами под белым халатом. — Это куда ж нам зиму-то с таких пор!..
Завершив послеоперационные хлопоты, спускалась по лестнице, раздумывая сразу о нескольких вещах. Первое: позвонить домой — как у них там дела?.. Лешке сегодня в бассейн, Гера должен его отвести… напомнить про шапочку, а то опять будут христарадничать: в прошлый раз забыли, хорошо тренер смилостивился, дал какую-то из невесть чьих — таких же растерях, должно быть… (Промелькнул в сознании и безответный вопрос, вот уже сколько времени то и дело заставлявший сжиматься сердце: как же Гера, как ему теперь?.. Дальше маячили такие беспросветные пропасти, что она эту тяжелую мысль тут же отогнала.) Да, а вечером сесть спокойно в дежурке и написать наконец Артему… вот это просто обязательно, недели две собирается, и все никак… сесть спокойно в дежурке или в ординаторской и написать длинное письмо, рассказать все подробно… про Геру, про себя… чаще ему надо писать, чаще. Что он там — невесть где, один-одинешенек — делает? Все, слава Богу, не так плохо… сначала под Тулой служил, не жаловался, но было понятно, что ничего хорошего… (да и что там под Тулой? небось заводы да сажа). А теперь в другой части — близ Юрьева-Польского, в красивом месте, вдобавок, пишет, время от времени приходится бывать в Суздале, вот уж чему он рад: ест глазами древнерусскую архитектуру… Где Тула, где Суздаль… где имение, где наводнение… Ну, в конце концов, неважно, Тула ли, Суздаль, главное — не
Тошно вспомнить начало года — тоска душила, спать не могла, извелась… слава Богу, уладилось. Вроде недавно провожали… Как время бежит: не успеешь оглянуться,
Дежурка уже опустела. Кира помыла чашки, выплеснула из чайника трухлявую заварку (Бронников называл ее «нифелями», по-блатному) и села в ординаторской разобраться с историями болезней.
Окно смотрело на задворки 1-й Градской — несколько приземистых строений (морг, к счастью, отсюда виден не был), кусты, два штабеля бетонных плит справа… высокий забор, ступенчато охватывающий территорию, а за ним — мрачноватое сейчас, темное сгущение Нескучного сада.
Потянулась к телефону.
— Привет…
— О, привет! — домашним, спокойным голосом сказал Гера. — Как дела?
— Да ничего, — она вздохнула. — Сижу вот. Домой хочу… У вас что?
— А мы как раз из дома.
— Куда это?
— Снег идем смотреть.
— Эка невидаль, — она рассмеялась. — Не простудитесь?
— Нет, мы по-зимнему. Портос, правда, босиком и без шапки.
— Бедная собака… Пусть Леша шарф возьмет.
— Уже, — сказал Бронников.
Около одиннадцати она еще раз заглянула в реанимацию, потрепалась о том о сем с Валей Симоновой и уже в первом часу ночи села у стола в дежурке.
Наступило время отдыха, точнее — передышки.
Спать совершенно не хотелось. Кира выпила чашку крепкого сладкого чаю, извлекла из своего тайника между какими-то старыми папками в шкафу три писчих листа (бумага вечно была в дефиците) и написала на первом быстрым наклонным почерком:
— Артемка, дорогой мой, здравствуй!
Начала было грызть ручку, прикидывая, с чего начать, чем продолжить, как вместить в письмо все,
