Договорились в одиннадцать на «Курской». Бронников приехал чуть раньше и минут десять стоял у серо-мраморной колонны, дожидаясь.
Пассажиропоток был темен и сыроват (он и сам держал в руке сложенный зонт). Характер течения странно разнился от поезда к поезду. Высыпали, в общем, одинаково: пш-ш-ш! — будто рванули ручку, раскрывая кузов, и плотный бетон с рокочущим шумом повалил в поддоны. Но уже через мгновение становилось ясно, что из вагонов одного поезда выплескивается толпа бестолковая, разболтанная, разбродная, бессмысленной своей суетливостью не уступавшая базарной, а из следующего, казалось бы, точно такого же, почему-то совершенно иная: неожиданно собранная, хмурая, устремлявшаяся к эскалаторам с мрачноватой решимостью армейских колонн…
Юрец вынырнул из человечьей реки неожиданно, как всегда это бывает в метро, и буквально в двух шагах от Бронникова. Одной рукой он цепко держал матерчатую сумку (в ней круглилось что-то вроде двухлитровой банки), другой то смятенно хватался за расхристанный ворот линялой байковой рубашки, то мял подбородок, отливавший после недавнего бритья грозовой синевой. Вид в целом был у него сиротский: озирался встревоженно, время от времени глядя на искомое в упор, но так, будто смотрел в совершенно прозрачное стекло; залысины блестели, а седоватый пух вокруг мощной выпуклости затылка жалко трепетал на сквозняке.
— Проспал, двоечник?! — выждав пару секунд, гаркнул невидимка Бронников, хватая его за локоть.
Юрец вздрогнул, дернулся, но все же не рванул улепетывать вдоль перрона, а кое-как сфокусировал разъехавшийся от неожиданности взгляд.
— Старик, ты что?! Разве можно?! Это ж инфаркт!.. смерть!..
— А зачем опаздываешь?
— Ну, старик, ты же знаешь: кому ближе, тот и… Вообще, что значит — зачем? Я не нарочно… Поехали.
Ехать предстояло недолго и, на взгляд Бронникова, лучше было бы омыть душу молчанием, чем орать, соревнуясь с туннельным грохотом железных колес. Однако Юрец сразу начал толковать насчет только что прочитанной книжки. На перроне он еще опасливо оглядывался и бубнил так скрытно, что половины Бронников не разбирал, вникнуть не мог и только раздражался; понял только, что книжка из-под пера журналиста, в тридцать каком-то году бежавшего из советского концлагеря в Финляндию. Однако к тому времени, когда вагон тронулся, Юрец то ли уже настолько увлекся собственным рассказом, то ли просто решил, что за скрежетом и гулом никто из иных пассажиров ничего не услышит: короче говоря, хоть и отрывисто, но совершенно без опаски покрикивал в ухо, так тесно приникая, что Бронников чувствовал то жар дыхания, то влагу слюны.
— В общем, огромная алюминиевая кастрюля! Замерзшая! Льдина щей! Щи, конечно, только название одно! Вода c гнилой капустой, пара селедочных голов!.. Выходит он с ней из палатки, а там девочка какая-то! Местные дети вечно у них что-то клянчили! Представляешь? — у лагерников клянчили! В лагере голод, а уж в деревне!.. И она ему кричит: дяденька, дяденька, дай! Может, что осталось! Лет одиннадцати! Дай, говорит, дяденька!..
Бронников недовольно кивал в ответ (зачем орать-то, елки-палки, на весь вагон!), тем более что скоро приметил, как странно клонит голову парень, стоявший метрах в полутора от них. Рослый парень, симпатичный. Брючки, рубашечка. Папочка под мышкой… Прислушивается, что ли? Ничего связного этот парень, конечно же, расслышать был не в силах — Бронников и сам половины не разбирал за железным ревом поезда, делавшим голос Юрца чужим и плоским; но отдельные слова — мог несомненно. А Юрец уже не раз выкрикнул и «лагерь», и «гэпэу», и однажды даже «эти бляди большевики», за что Бронников сунул ему локтем в бок.
— Да ладно тебе, ничего не слышно… Ну и вот!.. Он ей: тут, мол, лед один! А она в ответ: ничего! Ты, дескать, дай только, а уж я отогрею! И чуть ли прямо не вырвала у него эту кастрюлю! Распахивает зипунишко — под ним нет ничего, только ребра торчат, — а морозище! ветер! зима! чего ты хочешь — Свирьлаг!.. прижимает гребаную эту кастрюлю к лядащему своему тельцу!.. запахивает зипун!.. и садится на снег!..
Поезд зашатался, завыл — должно быть, под днищем вагона веером сыпались искры с тормозных колодок.
Но все же скорость падала, и по мере утишения бешеного разгона Юрец тоже маленько смирял голос:
— А он не понял сначала… оторопел как-то… а потом, уже когда в палатку вернулся, сообразил, что она задумала: растопить эту глыбу!.. глыбу замерзшей пищи!.. девяносто пять процентов воды, а остальное только свиньям!.. расплавить ее теплом тела!.. скелетика своего!.. а всей жизни в этом жалком скелетике и на десятую часть не хватит!..
— Станция «Бауманская», — сказал строгий женский голос в громкоговорителях.
— Тихо ты, — буркнул Бронников.
Несомненно, парень так и тянул шею, прислушиваясь. То есть как тянул? — не шею, шею не мог, это было бы заметно. Но уши у него прямо-таки светились от напряжения.
— И тут он опомнился, выскочил снова, — бормотал в ухо Юрец. — Она сидит в снегу, трясется вся. Он за кастрюлю. Она в крик: дяденька, не отбирай! Он ее швырком в палатку, объедки какие-то были, дал ей…
— Осторожно, двери закрываются! — сказала женщина еще более строгим голосом. — Следующая станция — «Электрозаводская»!
Двери схлопнулись.
— И вот тут-то он и пишет!.. что, мол, как же это они!.. То есть он-то пишет: мы! Как же это мы!.. Мы, взрослые люди России, тридцать миллионов мужиков!.. как могли допустить наших детей до такого?.. Ведь мы, он пишет, мы, русские интеллигенты!.. мы знали, чем была Великая французская революция! Могли себе представить, чем будет столь же великая революция у нас!.. Как же это мы позволили?! Как это мы все, все поголовно не взялись за винтовки?..
Бронников видел, что парень, повиснув на поручне, всем телом этак безвольно висит, длинной соплей стекая с хромированной железяки, будто так вот его и мотает на ходу вправо-влево… а на самом деле делает все, чтобы приблизиться к Юрцу еще хотя бы на сантиметр.
— Что помещики? Что капиталисты? Что профессора? Помещики, он пишет, в Лондоне, капиталисты — в наркомторге, профессора — в академии!.. А вот все эти безымянные мальчики и девочки!.. На костях миллионов таких скелетиков, пишет он, строится социалистический рай!.. И фотографию Ленина тут вспоминает! Есть такая, знаешь: Ильич в позе Христа, окруженного детьми: «Не мешайте детям приходить ко мне!» — Юрец визгливо рассмеялся, жестом пригласив Бронникова присоединиться. — И знаешь, что я подумал?.. Понимаешь, эта девочка, эта жалкая, истощенная, голодная девочка — это Россия! А ледяная кастрюля, глыба льда, равнодушного ко всему живому, — это власть! И бедной девочке никогда, никогда эту кастрюлю не согреть и не растопить! Так она и протянет свои лядащие ноги, нежно ее обнимая!.. Понимаешь?
— Станция «Электрозаводская».
Бронников схватил его за руку, яростно потянул, выволок на перрон.
— Что? Куда? Спятил совсем?
— Иди!
Когда двери снова зашипели, закрываясь, он оглянулся.
Нет, никого… парень не шел за ними… показалось, что ли?
Но ярость должна была найти выход.
— Ты идиот?! Что ты орешь на весь вагон?!
Юрец изумленно хлопал глазами.
— В Монастыревку хочешь?! В «Кащенко»?! Завидки берут?! Ленин! Винтовки! Почему не взялись за винтовки!.. Они тебе устроят винтовки, кретин!..
Голос гулко ахал под сводами пустой в этот час станции, и теперь уже Юрцу пришлось на него шикнуть:
— Ты сам-то что орешь?! Сдурел?..
