отродясь не было, так что придется послужить солдатом, отдать долг; и вообще, если смотреть на вещи честно, то непонятно, почему все отдают, а он должен менжеваться и искать отмазки; с высшим образованием художников если и берут, то на год, это правда, но ведь он, к сожалению, диплома не получил: выгнали с пятого курса после того, как комсомольскому горлану-главарю прилюдно съездил по морде, да так удачно, что едва дело не завели; в общем, два года отбухает, и дело с концом. С чего взяли, что его направят именно туда, совершенно необязательно; честно сказать, он в Азии никогда не был, с удовольствием обозрел бы тамошние горы и пустыни, для художника — бесценный опыт, ну да сам проситься не станет, можно погодить, не то время; а страна большая, почему бы не прокатиться в Сибирь или на Дальний Восток, там иных красот хватает, карандаш всегда с собой, было бы только время наброски делать… И опять о своих больничных завоеваниях: о набросках, о полотнах, о гравюрах, будь они неладны! Большое дело эти гравюры, чтобы из-за них башки лишаться!..
Злясь и нервничая, Бронников думал о нем беспрестанно. Взросло выглядит — а как мало при этом соображает. Понятно: по молодости лет и сама жизнь не имеет цены, как не имеет цены солнце или небо. Жизнь выглядит столь же ослепительно великой, нескончаемой; из этого бездонного колодца можно черпать всегда — и всегда так же много и жадно, как сейчас. Лишь когда на той заурядной фаянсовой миске, которой, оказывается, была твоя утлая жизнь, накопится достаточное количество щербин и трещин, она станет дорогой, единственной, близкой…
Как растолковать, убедить?.. Дошло до того, что к нему вернулась неприятная привычка вести мысленные диалоги, выступая в них и от себя, и от Артема; давно такого не было — с тех пор как с Кирой они расставались… и с гадом Семен Семенычем тетешкались. Из утомительных, несмотря на свою воображаемость, споров Бронников, разумеется, всегда выходил победителем: аргументы его были неопровержимы, логика тверда и пронзительна, и только занудством призрачного Артема можно было объяснить, что им никак не удавалось прийти к согласию (натуральный Артем занудой не был, а мыслимый бессовестно нудил и кочевряжился, заставляя снова и снова возвращаться на прежние круги).
А при последней попытке увещеваний и вовсе ответил жестко, аж резануло: все, хватит! Мол, не суетись, Гера: судьбу не надо испытывать, судьба сама, если надо, вывезет, а если упрется — то хоть как перекрутись, а угодишь в самое пекло. Не будем трясти деревьев, а то как даст шишкой по голове! Хорошо? Ну хватит тебе, не обижайся… договорились? Кривая вывезет.
Как же, кривая! На той кривой цинк и привезут… Умник чертов.
Бронников освирепел, но виду не подал. Если на то дело пошло, то и ладно: нам известности не нужно. Мы можем и втемную.
Вообразил все выгоды этого положения (даже привкус чего-то сладкого ощутил: Пьеро машет ручками, злится, являет себя, настаивает на своем; да вот жаль не знает, бедняга, что и ручки его, и ножки, и головенка-тыковка, и язычок его балаболящий упрямый — все управляется черным дядькой в ослепительно белых перчатках).
Упоительно успокоился и позвонил Шелепе.
Всегда так было, еще со студенчества. Помыкаешься, помыкаешься, потом звонишь Шелепе. Или просто заходишь. Прежде они жили рядом. Уж если Шелепа не посодействует — тогда все, сливай воду. Шелепа и по пустяку мог помочь, но по пустякам Бронников его не дергал. Последний раз — когда с его помощью Бронникова вопреки всему через полгода после больнички сняли с учета в психиатрическом диспансере. И даже не очень дорого вышло. Теперь вот это.
Шелепа долго перхал в телефонную трубку, бранил американов, выдумавших проклятое зелье — табак.
— Что ты хочешь, — сказал Бронников. — Известное дело: империалисты.
— Собаки, — сказал Шелепа. — Руки бы им оторвать. Как сам-то?
— Лифтером служу, — легко сказал Бронников.
— Ага, — не удивился Шелепа. — Какие дела?
Выслушав и поворчав насчет того, что по приятным поводам его никто никогда не беспокоит, прохрипел недовольно, что дело, в сущности, пустяковое, гроша ломаного не стоит; и лучше всего было бы Бронникову выкинуть все это из головы, не напрягать свои немногочисленные извилины и никому не морочить голову.
— Он кто тебе?
— Ну… племянник.
— А с чего ты взял, что его
— Не знаю, — сознался Бронников. — Так, на всякий случай. Не можешь?
— Ох и баламут, — буркнул Шелепа. — То-то и оно, что не знаешь. Вечно у тебя какая-нибудь фигня. Жил бы себе спокойно…
— Что делать, — сказал Бронников.
— Есть, конечно, кое-какие концы, — сообщил после непродолжительного раздумья Шелепа. — Можно потянуть за веревочки.
— Потяни, — попросил Бронников. — Бутылка с меня.
— Ишь ты — потяни, бутылка, — заворчал Шелепа — Бутылкой не отделаешься. И что тянуть без толку. Надо номер команды знать. Я эту процедуру подсек когда-то. Дело должно закрутиться. Они же не могут вынуть его из одной команды и переставить в другую, пока он еще ни в какую не попал. Правильно?
— Подожди, — сказал Бронников. — Какие команды, ему же не в футбол играть!
— Ага, футбол! — захрипел Шелепа. — Хоккей!..
Бранясь и перхая, с той одновременно терпеливой и презрительной интонацией, с которой всегда излагал вещи, сами собой, на его взгляд, разумеющиеся, описал вкратце механику. Призывников сбивают в команды. Так называется у армейских — команда. Да, как в футболе. Все попавшие в одну команду окажутся там, куда команда эта будет направлена. Если
— Поэтому ты позвони, когда выяснится команда, — сказал Шелепа.
— Как же она выяснится, подожди, — забеспокоился Бронников.
— Вызовут его на комиссию, — объяснил Шелепа. — Тогда же, скорее всего, и скажут. Не скажут — отдельная история. В общем, ты мне сразу звони, будем узнавать, что к чему. Ну привет, а то ко мне тут люди пришли.
— Какие люди? — спросил ободренный Бронников. — Какие люди к тебе, старому бандюге, могут приходить? И откуда ты только все знаешь?
Шелепа задумался на несколько секунд.
— В школе нужно было хорошо учиться, — буркнул он.
И положил трубку.
Сигизмунд Аржанов
Юрец предлагал осуществить задуманное в ЦПКиО. На его взгляд, у Центрального парка два очевидных преимущества: во-первых, свежий ветер с Москвы-реки; во-вторых, небывало широкий окоем, вбирающий в себя пространство чуть ли не до самого Клина.
Однако Бронников склонил товарища к Измайловскому — пилить туда было, конечно, совершенно не с руки, зато его окраинная глуховатость, в сравнении с суматошностью парка Горького, выглядела весьма и весьма привлекательной.
