не проверишь.
Верный угол был наконец найден — и солнце ослепительно вспыхнуло на поверхности пруда, расплавив не только воду, но и прибрежные кусты.
— Они по-прежнему в твоей комнате живут?
— Ну да.
— Бесплатно?
— Нет, — Бронников нахмурился. — Вполовину договорились. Двадцать в месяц. Не чужие.
— А если б чужие?
— Если б чужие — сорок. Но чужих я боюсь. И так ночами снится, что отбирают…
— Но ты же прописан?
— Прописан.
— Тогда не бойся, — успокоил Юрец. — Если прописан — это железно.
— Ага, железно… Это уж как потом объяснят. — Бронников вздохнул. — С ними не поспоришь… Сосед мой тоже был прописан… помнишь, рассказывал. Перед Олимпиадой выселили — и глазом не моргнули. А я чем лучше?
— То перед Олимпиадой, — вяло рассудил Юрец.
— Ага…
Снова помолчали.
— Сейчас вот Артем уйдет, Лизка одна бытовать останется. Теперь уж бесплатно, наверное. Не со стипендии же ей платить…
Юрец безучастно пожал плечами.
— Как-нибудь решится… Солнышко-то какое! А знаешь…
— Ну?
— А я бы, пожалуй, именно туда пошел.
— Куда «туда»? — не понял Бронников.
— В Афган, — пояснил Юрец, блаженно щурясь в солнечных лучах.
— Ну конечно.
— А что?
— Самое место тебе там. Нет, понятно — ты же у нас военная косточка… «Я вам дам парабеллум».
— Мне там, конечно, никакое не место… и вообще я пацифист. Но ты посмотри, — Юрец повел рукой, описывая круг. — Помнишь, у Беркли: нет большего заблуждения, что дома, деревья, фонари и улицы существуют на самом деле.
— И что?
— Тошно больно…
Бронников молчал. Потом сказал со вздохом:
— Да ладно, при чем тут.
— Что — «при чем»?
— Артем при чем? Он еще не чувствует.
— Не знаю, — усомнился Юрец. — И потом: человека на подсознательном уровне тянет. Как птицы летят? Компаса нет — а летят на юг.
— Ага, на юг… Маршрут уж больно сомнительный. Прилетишь, пулю в лоб получишь, по-другому запоешь.
— Пулю?
— Или, скажем, искалечат…
— А слышал, как после войны костыли называли? — оживился Юрец. — «За победу над Германией»!
— Слышал, слышал, — поморщился Бронников. — Что костыли, еще и тележки бывают.
Некоторое время вздымались молча. Звуки города стали странно отчетливы и звонки.
— А на Лизке-то он женился?
Бронников нахмурился.
— Слышишь? Женился, нет?
— Я смотрю, неравнодушный ты, Юрец, человек, — сказал Бронников, металлически улыбаясь. — До всего тебе дело есть! Прямо такой, как партия учит!
— Ты чего? — Юрец, не ожидавший столь резкого отпора, простодушно развел руками. — Нет, если ты считаешь, что такое уж прямо семейное дело… в которое непосвященный не должен совать нос, то…
— Я не про то, — отрезал Бронников. — А про то, что ты, Юрец, иногда уж больно въедливый.
— В каком смысле?
— Да в таком. Все тебе расскажи. Все открой. А сам вон чего…
— Чего?
— Я тебя зачем с Шегаевым знакомил?
Юрец оторопело похлопал глазами.
— Я… ты чего, Гер?
— Нет, ты скажи: зачем?!
— Не знаю, — растерянно сказал Юрец.
— Я тебя с ним знакомил как с человеком, который через все сам прошел! Понимаешь?
— И что?.. Вагнер тоже вон все сам прошел… ты чего, вообще?
— Того, что не надо его просить показывать, как в лагере хлеб суровой ниткой режут! Что за издевка? Ты еще пешком под стол ходил, когда он в лагере сидел!
Бронников махнул рукой и отвернулся к северу.
— Ладно тебе, — примирительно сказал Юрец. — Что ты, в самом деле… Я к Игорю Ивановичу со всем уважением… ты знаешь!.. Нет, ну а что плохого… показал и показал: может, когда и пригодится…
— Ага, пригодится ему… Ерничаешь все. А у человека — судьба.
— Разве я против судьбы? У всех судьба… У тебя, у меня…. Так я не понял, женился Артем или нет?
— Вот пристал!.. Не женился.
— Ага… ну хорошо.
— Да что хорошего, — Бронников досадливо махнул рукой. — Подвесил девку как петлю на осине — ни туда ни сюда. Теперь вот его забреют, а она тут останется… на птичьих правах.
— Ты, я смотрю, переживаешь, — констатировал Юрец.
— Ничего я не переживаю, — возразил Бронников. — Просто деваха уж больно ему подходящая.
— Ты слишком-то не уверяйся, — предостерег Юрец. — Кто его там знает. Тоже, знаешь, дело обоюдное. Мало ли что… И почему на птичьих правах? Общежитие у нее есть, в конце концов… Она на каком курсе?
— Второй заканчивает.
— Ну вот. Пока доучится, он уж дембельнется.
— Ну да, — вяло согласился Бронников. — Общежитие есть, это верно.
Кабинка медленно поднималась все выше, приближаясь к зениту. Когда налетал ветер, Бронников чувствовал, что устройство «чертова колеса» имеет много общего с гитарой.
— Представляешь, как дунет сейчас по-настоящему, как шарахнемся мы отсюда! — озабоченно сказал Юрец. И спросил затем с таким выражением, будто ждал от Бронникова команды: — Ну что?
Почему Константину Ермолаевичу Вагнеру, отчиму Юрца, взбрело завещать близким распылить свой прах над каким-нибудь парком любимой им Москвы — одному богу известно. Юрец, предлагая Бронникову разделить с ним риск имеющего быть предприятия, так обобщил: «Знаешь, старик, психиатры — они по большей части сами ненормальные». И Бронников не мог с ним хотя бы отчасти не согласиться.
— Начинай, — скомандовал Бронников.
Юрец освободил свою круглую ношу от тряпичной пелены, зажал крышку коленками.
— Ну что ж, — сказал он печально. — Прощай, Константин Ермолаевич! Хороший ты был мужик! И ты
