меня любил, и я тебя чтил как отца… и грибы у тебя всегда классные получались!.. И как теперь мама без тебя будет, не знаю!..
Тиранул кулаком глаза, потом наклонил урну, легонько потряс — и первая горсть пепла полетела во влажно трепещущий воздух, разлетаясь над городом легким облачком буро-желтой пыли.
Литературоведение
— Ишь, Павел Романыч, на какие ты нынче позиции встал! — с усмешкой сказал лысоватый крепыш, вольготно сидевший в кресле: скрещенные ноги вытянул вперед, руки сложил на груди, а одет был в кожаную куртку поверх бордового джемпера, и в целом выглядел независимо и свободно. — Заслушаешься!
Павел Романович завершил рассуждение о пользе частной собственности (трактовал на примере своей дачи: дескать, нигде он с такой охотой не работает, как на собственной землице) и тоже откинулся на спинку кресла.
Лицо у него было узкое, гладко выбритое. Серо-синие глаза и аккуратный нос с горбинкой довольно удачно сочетались с чуть выдающимся вперед подбородком. Черные с сединой волосы бобриком и высокий лоб, еще более увеличенный залысинами, добавляли облику значительности, а благодаря серой пиджачной паре (галстук бордовый, голубая рубашка в едва заметную полоску) он и вовсе выглядел куда более строго и официально, чем его собеседник.
Однако, судя по всему, разговор был доверительный, дружеский, в каком разница в одежде не имеет существенного значения.
— Тебе бы лекции читать, — с доброй усмешкой заметил крепыш. Мельком посмотрев на часы, незначительно ерзнул: не вставая и еще, видимо, не собираясь сделать это, а просто заранее приуготовляя мышцы к будущему действию.
Павел Романович вздохнул и побарабанил пальцами по полированной поверхности.
Ничего имеющего отношение к жизни на столе не было, одни лишь предметы канцелярского обихода: невзрачный чернильный прибор, из квадратного каменного стакана которого торчали карандаши и самописки, дырокол, десть писчей бумаги слева и нескольких пустых папок с завязками справа. Даже пепельница, как предмет чуть более человеческий, куда Павел Романович, щурясь, стряхивал пепел со своей быстро тлевшей сигареты, располагалась не на столе, а на широком подоконнике слева.
— Ребята шаровые из Кабула возят, — ни к селу ни к городу сообщил он (видимо, ответив неконтролируемому потоку собственных мыслей).
— Возят, — согласился Сергей Степанович. — Еще как возят. И другое кое-что можно. Свечи, колодки. Я летом десять крестовин, три пары передних колодок… шаровые не попер, ну их, и так битком было.
— Десять крестовин? — задумчиво повторил Павел Романович. — Загнал?
— Ну да.
— По четвертному?
— По четвертному.
— Жалко, мне не сказал, — вздохнул Павел Романович. — У меня передняя стучит. Знаешь, так: дзень.
— Оттуда сейчас черта привезти можно. Было бы на чем. Там у них сейчас вольница. Не то что мы…. Помнишь, как в январе восьмидесятого улетали?
Павел Романович не поменялся в лице и не крякнул, а только снова пробил пальцами негромкую дробь. Было такое дело, улетали — через несколько дней после устранения Амина. Неожиданные события, связанные со штурмом дворца Тадж-Бек, смешали карты: самолет оказался забит ранеными; при попытке отстоять имущество два каких-то психа из спецгруппы пошвыряли коробки на бетон ВПП. До сих пор стоял в ушах гром взрывающихся кинескопов. В конце концов пришлось покинуть борт… и торчали потом два дня в промерзшем посольстве. В общем, история чрезвычайно неприятная, вспоминать ее подробности Павел Романович не хотел, а потому скрипуче произнес, как бы подводя черту теме:
— Да уж…
— Спецпочтой много не притаранишь, так они знаешь что? Под груз «двести» стали мастыриться. На прошлой неделе просочилась информация. Борт сел, его в «Чкаловском» придержали перед разгрузкой. Объявили досмотр. А их встречать понаехало: как будто не «двухсотых» притаранили, а партийно- правительственную. Люди все в чинах, начали возмущаться — какой досмотр? зачем досмотр? по какому праву досмотр?..
— Кто конкретно был-то?
— Не знаю. Кто бы ни был, все-таки отодвинули. И прямо на полосе шесть гробов вскрыли. В двух «двести», в остальных шмотки.
Павел Романович пробил пальцами суровую дробь и сказал:
— Эпоха распада.
— Не говори. Афган сейчас — золотое дно… А знаешь, как называлась операция, когда Амина грохнули? «Шторм триста тридцать три».
— Да ну?
— Отвечаю. Кудряво, а? Я еще понимаю, если б она называлась просто «Шторм»! Шторм и шторм. Буря. Буря и натиск. Необоримая сила. Спасайся, кто может… Или, положим, «Шторм шестьсот шестьдесят шесть». Вообще беда — дьявольские силы, безжалостное уничтожение, всеобщий кирдык. Никаких надежд. А?
— Пожалуй…
— Но триста тридцать три?! Почему именно триста тридцать три? Триста тридцать три бойца участвовали? Или триста тридцать три танка? Какому умнику, вообще, это в голову могло прийти?
Павел Романович криво усмехнулся и покивал.
— Почему тогда не тридцать три тысячи триста тридцать три? Или триста тридцать три тысячи триста тридцать три? — не унимался гость. Он безнадежно махнул рукой, а потом сказал, упираясь ладонями в коленки: — Ладно, пойду. Заболтались.
Павел Романович тоже встал. Обменялись рукопожатием.
— Давай. Всех благ. Заглядывай…
Утром прошел сильный дождь, ветер по-собачьи яростно трепал тополя, срывая с них клочья лаковой листвы. Лужи сплошь усыпала желто-серая труха сережек. Небо снова темнело: необычно теплая, шумная непогода собиралась с новыми силами.
Павел Романович открыл форточку зарешеченного окна пошире — оттуда несло щемящими запахами битой зелени, прели, горьковато пахло древесной корой и немного бензином… а уличный шум долетал в форме округлого уханья и дальнего гула.
Снова сел.
Казалось, разговор чем-то его расстроил или как минимум озаботил; во всяком случае, физиономия приняла выражение скептической задумчивости; впрочем, через минуту Павел Романович вздохнул, как будто отгоняя от себя неприятные мысли, взял трубку телефона, набрал несколько цифр, а когда ответили, бросил коротко:
— Заходи.
Сам же пощелкал ключом сейфа, открыл дверцу, пошарил и достал папку, на которой было написано по-печатному:
ГЮРЗА
Через минуту в дверь постучали.
— Товарищ полковник, здравия желаю! Капитан Веревкин по вашему…
— Заходи, заходи, — махнув рукой, полковник в одном жесте слил как приглашение занять место
