оружие со станции, куда оно поступало, как догадался позже, нелегально.
Но себя обмануть не смог, и Бога тоже. Он убивал, как любой солдат. Только чужими руками. Мысль, от которой удавалось спасаться днем, подступала безжалостной ночью — в часы, когда темнота и тишина не дают скрыться, обнажают душу до правды: не честней ли было бы посмотреть в глаза тому, на кого наводишь прицел? Он не знал, в чьи руки попадают автоматы, которые он перевозит, не знал, в чьих телах успокаиваются бесчисленные обоймы патронов. Но это спасительное незнание не освобождало его совести.
Он странен был на войне — растерянный, словно подросток, впервые утративший иллюзии. Высокий и тонкий, сероглазый, чуть взъерошенный. Однако наивная наружность скрывала умение выживать, такое, которое с годами могло бы стать цинизмом.
Вид разрушенного города был тягостен, хотя уже почти привычен. Война выжигает все эмоции: сперва страх, потом жалость, потом веру.
Вчера взорвали кинотеатр. Это было довольно далеко от уцелевшей дороги, но обочину искололи несколько крупных оплавившихся осколков матового стекла, — недавно на этом экране магическим образом оживали лица и голоса.
Природа создает хищников, и даже таких, кто может разодрать себе подобных; но ни одно живое существо не способно терзать и пожирать самое себя. Россия же, полтора века не имея географической границы с Чечней, жжет собственную землю.
Саша осторожно вел машину запутанными глухими переулками; за каждым углом и в каждом окне мог притаиться прицел, но, если хочешь избежать помешательства, об этом нельзя думать. В одном из дворов ему почудилось движение. Мгновенно — не понять, откуда — дорогу загородили трое мужчин в масках; водитель едва успел затормозить.
Один из незнакомцев что-то кричал на чужом языке, таком резком, что слова, при незнании значения, походили на острые камни. Жестами этот человек требовал выйти из машины.
«Они убьют меня» — появилась спокойная догадка. Парень открыл дверцу автомобиля. Уйти было невозможно: у двоих оказались автоматы.
- Документы, — потребовал захватчик с сильным акцентом. Липовая справка, где значилось, что он перевозит гуманитарную помощь, служила только для самоуспокоения: здешние люди не так глупы, чтобы верить. Но реакция чеченца была неожиданной.
- Ты — нам нужен, — немного успокоившись, произнес тот. — Я знать, в твоей машине оружие. Теперь другой штаб. Я показываю тебе, как ехать.
Минутное удивление сменилось гневом.
- Врешь. — Саша хотел выкрикнуть это слово, но потрясенный голос не слушался.
- Не врешь. Я знать пароль. Пароль — «беркут», — черная маска наверняка скрывала самодовольную ухмылку. — Пусти меня в машину и ехай, куда я скажу.
То, что сначала могло казаться недоразумением, вдруг стало, при всей чудовищности, ослепительно просто и понятно.
Разыгрывать патриотический водевиль с единственным возможным финалом не хотелось. Будь другое время и другая война, когда сражались действительно за Родину — выбор между геройской гибелью и постыдным выживанием был бы иным. Чувствуя жгучее унижение, Саша открыл вторую дверцу для непрошеного гостя, и мужчина с какою-то дикой грацией вскочил на сиденье. Остальные двое в ту же минуту молча скрылись в ближайшем подъезде.
Указания чеченца — тот говорил по-русски не только с трудом, но и с явной неприязнью, и часто призывал порывистые жесты на помощь словам, — водитель выполнял; он не знал этой дороги. Верно, не знал. Саша всегда запоминал любой путь и, однажды проехав, мог вспомнить через годы — прежде работал на «Скорой помощи». Он чувствовал дороги, словно живые нервы Земли.
- Я должен бы благодарить тебя, — в голосе чеченца странно переплетались насмешка, ненависть и раздумье. — Но я презираю вас, русских. Я презираю вас, потому что вы — продажные, — глаза его зло сверкнули сквозь прорези маски.
- Кто? — жестко выдерживая взгляд врага, спросил Саша. — Кто предал нас? — впрочем, он предполагал ответ. — Сериков, да?
- Не твой дело. Налево поверни.
Саша ненавидел себя за это трусливое подчинение. Он не хотел, чтобы с его невольной помощью русские убивали местных — но еще более не хотел, чтобы нохчи убивали русских.
Дорога, сузившаяся и лишившаяся надежности асфальта, привела к некогда недостроенному многоэтажному зданию. Солнце близилось к закату, и небо над жалкой рощей и злобным остовом дома было непозволительно красиво; в изменчивых клочьях облаков можно было угадать существа, коварные и враждебные.
- Здесь останови, — приказал чеченец. — Я позову людей.
Он ушел, возвратился быстро и не один. Несколько суетливых, грубых солдат в считанные минуты освободили кузов автомобиля от страшного груза.
- Ехай теперь, — обратился недавний спутник к Саше. — Дать бы денег, а понял — не возьмешь. Я знать людей. Ты не как все, ты другой. Ты не умеешь воевать…Ехай прочь! — прикрикнул мужчина, словно устыдившись своей откровенности.
Не страх, не скорбь — Владимира мучило бессилие. Почти вовсе перестав спать, он долгими злыми ночами слышал гневные отголоски взрывов, где-то сотрясающих горячую землю и до камня, до праха рушащих людские построения. Звериная тоска гнала его прочь из дома, заставляя бесцельно и неустанно скитаться по опасному городу. Он не боялся. Гибель была повсюду, с земли и небес глядела, но около себя мужчина не чувствовал ее. А не боялся потому, что страх — это инстинкт жизни. Владимир устал жить, устал от долгих враждебных лет, потому страх смерти был ему просто непонятен.
Как-то, возвращаясь, он снова повстречал Зухру. Еще не приблизившись к ней, только разглядев издали силуэт возле ладного, ветшающего от одиночества дома, понял: беда.
Протяжный плач женщины вонзался в седую предвечернюю тишину. Так кричит птица над разрушенным гнездом. Временами судорожные рыдания или злые неразборчивые слова прерывали сонату скорби.
Повинуясь безотчетному порыву, Владимир подошел к ней, попытался обнять; воспаленные глаза женщины блеснули дико и неузнающе, она на миг отстранилась, отшатнулась, не смолкая; затем растерянно приникла к нему, руками охватила, как утопающий.
- Марата убили… Марата нет больше, — причитала она. С бедой кончается гордость: женщину не заботило, что чужой видит ее рыдающей и жалкой. Владимир чувствовал ее пронзительную дрожь — Зухра почти билась в его беспомощных объятиях.
Не прошло минуты, как она злобно оттолкнула его и принялась выкрикивать невыразимые проклятия русским, звала его врагом и безбожником и вопила, что ненавидит. Женщина была страшна в эти мгновения.
С криком, замершим на самой высокой ноте отчаяния, она вдруг повалилась на землю.
- Сына! Сына мне сохрани, Аллах! Мужа отнял, помилуй сына! Они говорят — война праведная, во имя Твое… Нет! Нет! Ты не был матерью, Аллах!
Владимир знал, что ей нужно выкричаться, и не останавливал ее. И не мог бросить одну — до того мига, когда Зухра вскочила и внезапно тихим, до дна вычерпавшим плач голосом сказала ему:
- Убей меня, чужак. Я не хочу больше жить. Убей меня.
Тогда он, не выказав боли, молча пошел прочь. Зухра кричала вслед, умоляла вернуться — ей страшно было остаться наедине с горем. Мужчина не обернулся и не замедлил шага.
Напряженная собранность зверя, изготовившегося к последнему, смертельному броску, чувствовалась в предвечерней улице. Всякое движение было прекращено, на перекрестке, дерзко беззащитные в своей вооруженной открытости, небольшой группой стояли чеченцы, встревожено и негромко что-то обсуждая, часто они озирались опасливо и зло. Владимир молча прошел мимо них. Они говорили на одном из редких старых диалектов; но почти все слова, даже искаженные в звучании, ему были
