потому и самый многолюдный, эрго неподкупный — суд испокон, ныне и присно завистливых…
В головной колонне, высоко неся проштукатуренные рыльца и потрясая моральным обликом строительниц несложившихся очагов, движутся передовики поругания — старые девы Советского ещё Союза и государства-правопреемника: «Позор селадону!» «Позор!» — зычно вторит плац-парад, подшвыривая выцветшие транспаранты к свежесколоченному аутодафе.
Следом, печатая артритный шаг и поминутно плюясь, маршируют дважды и более тёщи Российской Федерации: «Увы сластолюбцу!» — ревут они по команде с трибуны. «Увы…» — грустно подтягивает семенящая рядом на коротких, что ваши радости, поводках гвардия — кавалеры орденов Серебряных с Золотыми свадеб, их подкаблучники и наказания. Многие пары с внуками, испуганно и нестройно выкрикивающими вслед за взрослыми загадочное слово «Смерть»…
Их нагоняет образцово-показательный полк служителей культа, тянущих фальцетом на одной ноте не менее радикальное: «Оско-питьиа-ми-и-инь!»
Специально приглашённый сводный оркестр военно-морской прокуратуры и прочих органов защиты правопорядка не без намёка лабает забытый хит «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Идущий не в ногу капельмейстер срывается время от времени на кажущееся ему уместным: «За слёзы наших матерей…»
И окончательно повергая потенциальных сочувствующих в ужас, шествие замыкает цвет и оплот обвинения — дивизион отставных жён республиканского и областного значений. Гром их каблуков по брусчатке возвещает собакам о неизбежно собачьей смерти.
Арьергардная шеренга волочит муляж электрического стула с прикрученным к нему безобразным чучелом голого меня. Конструкция увита гирляндами лампочек, мерцание коих, надо полагать, символизирует искровые разряды…
На трибуне, украшенной цитатами из УПК и нагорной проповеди, Тимур. Он даже не дирижирует: хору абсолютного большинства не нужен дирижер! — он вкушает, упиваясь своей правотой и единством масс. И вот только не воспаряющий над всей этой вакханалией справедливости, вдруг машет мне рукой и выразительно чиркает ногтем большого пальца под подбородком: амба тебе, фраерок…
Рядом с ним в белоснежном наряде невесты Лёлька. Не вполне понятно, забралась она туда по своей воле или дожидается очереди для прохождения демонстрации и по её душу. Во всяком случае, наручники на запястьях девчонки просматриваются отчётливо…
«Сожги меня дважды, — кричу я Тимке. — Её отпусти». Но в ответ он производит ещё один жест — куда неприличней первого, и властно притянув сестру, целует взасос…
Вот чем книжку твою надо заканчивать, Андрюша…
И я сполз с Лёльки и инстинктивно ухватился за штаны.
Да нечего там подтягивать! Подначивать он будет…
— Ну, здравствуй, пропащий, — выдавилось из меня.
— На колени, — словно не слыша, приказал Тимур.
Вон даже как…
И нехотя перевернувшись на спину, я наткнулся на его дожидавшийся взгляд.
Ничего хорошего этот взгляд не сулил.
Не отводя глаз, Тим отступил на пару шагов, и…
— М-м-м-м, — замычал из-под его плеча яростно трясущий в мою сторону стволом карабина Егорка.
Плюньте мне в рожу, но он выглядел воскресшим Лазарем. Только очень маленьким и необычайно злобным. Этаким Лазарем-гномом. Взрослые Лазари в своих не целятся. Из краденного, по крайней мере…
Побывали, значит, в Шиварихе. И оттуда уже по следу. Ну, правильно: вон и Кобелина, с ним да не найти…
И всё-таки я был рад этому чудесному воскрешению. Настолько, насколько можно было радоваться ему в сложившихся. Хоть один камень — а с души.
— Дай-ка сюда, — потянулся Тим за оружием.
— М-м-м-м!!! — замычал малыш ещё свирепей.
Но брат отнял винтарь и клацнул затвором.
— Дёрнись, а? — предложил он мне. — И поглядим, попаду я тебе отсюда прямо между глаз или нет.
То есть, стрелять или не стрелять — не вопрос. Вопрос в том, хренанёт он мне ровнёхонько в переносицу, или…
— На колени, я сказал, — повторил парень уже настойчиво.
— Нет, сынок, — я даже обиделся; испугался, конечно, чего скрывать, но обиделся больше. — На колени я перед тобой вставать не буду. В гитлерюгенд поиграть решил?
— Да нет, дядя, кончились игрушки, — и сестре: — Ты-то чего разлеглась? Собирайся.
В одних трусишках — зелёненьких когда-то, с лыбящейся киской на попе — моя маленькая богиня поднялась с травы.
— Тимурррр, — только и мурлыкнула она задумчиво. — И Егоррр…
— М-м-м, — воинственно отозвался спасёныш.
— Блудим, значит, родственнички? — как бы перевёл старшой его мычание. — Э! А ты не вставай, сиди, где сидишь…
Да я и не пытался. Розыгрышем не пахло.
— Ты чего хочешь-то, Тима?
— Честно? Пристрелить тебя поскорей и избавить нас всех от этой ненужной дискуссии.
— Приговор окончательный или могу поинтересоваться зачем?
— Чтоб не воняло.
Да нет, родной, подумал я не без бессильного злорадства, дискуссии, похоже, не миновать, ты, дорогой, выговориться пришёл.
— Ну а чего же тянешь?
— Хочу, чтобы ты извинился.
— Перед кем?
— Перед всеми.
— Хорошо, — поиграем в то, что сдают. — Прости, Егорыч! Брату твоему я уже объяснял, что помочь тебе там не мог. И всё равно — прости…
Очередное м-м-м означало категорический отказ в помиловке: на вышак вина, не меньше.
— А перед тобой, — повернулся я Тиму, — вроде, и не за что… Разве, за то, что тогда ещё, в лесу, не загнулся.
— А передо мной и не надо, ты вон перед ней извиняйся.
— Передо мной? — удивилась Лёлька. — Ха-ха!
Она всем видом давала понять, что этот смахивающий на финал «Кавказской пленницы» спектакль с судилищем не имеет к ней никакого отношения. Прохаживалась в паре шагов от меня, цветочками любуясь. Даже намурлыкивала что-то.
— Может, всё-таки оденешься? — рыкнул Тим.
— Да мне и так хорошо.
— Мне плохо.
— Твои проблемы.
— Как сказать…
— М-м-м-м-м! — подпел Егорка брату.
— Чего, Жор? — наигранно поинтересовалась Лёлька. — Не совсем поняла.
— Он тебе потом объяснит, чего…
— А-а-а…
— Ну на прикройся, что ли, — сбавил Тим обороты и, вытащив откуда-то из-за спины, кинул ей дарёную горжетку. — Сверкаешь тут…
— А ты мне кто? папка?
— Слава богу, нет.
