— Ну и отстань, — и, запрокинув голову к солнышку, раскинула руки (боже, как хороша она была в этот миг!). — Не видишь? Загораю я…
— Ну что ж… Стой так. Может, так даже лучше… — Тим понял, что там как об стенку и вернулся ко мне: — Не хочешь, значит, прощения просить?
— У тебя, повторяю, не вижу, за что. А у Лёли… Ты ведь ей и правда не отец.
— Похоже, ты теперь тоже.
— Да я и не был.
— Со-вер-шен-но вер-но, — поддакнула Лёлька. — И не понимаю, из-за чего сыр-бор.
Она, представьте, выбрала-таки ромашку и теперь лениво обрывала с неё лепесток за лепестком. Только гадала моя красавица, скорее всего, не про любит-не любит, а про выстрелит-не выстрелит.
— Тогда молись, — приказал Тим тоном трезвого Атоса.
Уверенности в том, что он не возьмёт вдруг и не шиндарахнет, у меня оставалось всё меньше. Но я дерзил:
— Кому прикажешь?
— Да вон хоть пеньку, — вспомнил он мой же совет.
— Тим, а у меня другое предложение, — встряла Лёлька, чего она там нагадала, я проглядел. — Давайте пойдём домой, поставим самовар, сядем и спокойно поговорим. Егорку заодно выкупаем. А?
— Домой? — улыбнулся Тим.
— Ну да, — через не могу или ещё как, она тоже улыбнулась ему. — Домой.
— Не выйдет.
— Да почему же?
— А ты вон туда посмотри.
И мы с Лёлькой повернули головы вслед его персту: там над деревьями поднимался чёрный дым.
— Нету больше вашей Шиварихи.
11. Кому на Руси жить
И тут Лёлька растерялась.
Так, что вдруг и грудки свои инстинктивно ладонями прикрыла — крест-накрест, совсем как узницы концлагерей в фильмах про фашистов:
— Зачем?
Не смей, роднуль! Не дай ему сломать себя. Он ведь этого только и ждёт… А ты успокойся. Ну? Попробуй, для того, чтобы избавиться от ощущения приторности иногда достаточно просто не бубнить про себя с минуту «халва, халва»… Ну, спалил он нашу родину — ты же сама говорила: значит, так надо. Ты же тут бог, не он! А ну-ка стань богом!
Но дым над поруганным домом потряс её сильней передёрнутого затвора:
— Шивариха-то чем виновата?
— Всем!
И Тимку прорвало:
— Потому что Шивариха — это вот он. А нет её, и его нет. Он же без погребка, жратвой набитого, ничто! Он же в лес-то шагнуть ссыт. А тут прелесть какая: спрятался — рай да и только! И решил: хватит плутать. Одно плохо, не только за себя решил — за нас с тобой…
— Но это же ты, Тима, ты Шивариху нашёл…
— Вот именно. Я нашёл, я и потерял… Ты пойми: ему ведь просто дожить нужно. И ничего больше. Вот он в деревню и вцепился. А нам с тобой она не нужна. Нам надо начинать на голом месте…
— На выжженном?
— Да, на выжженном.
— Ох, дурак, — это уж и я не выдержал.
— А ты молчи, козлина! Устроился он, дед номер два… Свою жизнь просрал, удавиться не сдюжил, поехал к братану хныкаться, а тут такая лафа — настоящих мужиков смело, а его пожалело, в няньки к нам прибило. А он понянчился-понянчился, да и новым папой решил заделаться. А потом глядит: а чего это папой?
а отцом нации не хотите? Вон какая ягодка поспевает, чо теряться-то! Так ведь, педофилина?
— А сам-то ты тогда кто? — огрызнулся я, сообразив, что, видимо, пора зажмуриваться.
Но он не спешил:
— Ух какой смелый! Вы посмотрите-ка на него! Кто я!.. Да уж точно не ты. Я-то своего брата отыскал…
И словно в доказательство своего возвращения в живущие найдёныш подскочил и врезал мне по лицу ногой. Точно как в прошлогоднем сне — со всею ненавистью и удовольствием.
С губы потекло.
А в голове зазвучал финал из «Сказки странствий»: тарарара-тааам, та-тарарара-тааааам, — там тоже про дяденьку с девочкой. Только в кино они брата искали, а тут самих нашли. Ну и — сказка там всё- таки…
— А ещё раз вякнешь, ногу прострелю, — разъяснил Тим, — для начала левую.
— А мне? — Лёлька настойчиво вызывала огонь на себя. — Мне тоже прострелишь? Ну если и я чего не так…
— А пусть сидит и не встревает. Я не с ним говорю.
— Так это вы так разговариваете…
— Да, вот так вот мы разговариваем.
— Ты чего вообще припёрся-то? — она уже тоже с трудом сдерживала себя.
— Я сказал: за тобой.
— Ах, вон оно как…
Лёленька, да ты чего? Он же чётко объяснил: скрипач — вот теперь уже действительно — не нужен.
— Тогда зря шёл, — молвила она, не сказала, а вот именно что молвила. — И Шивариху сжёг зря. Я тут останусь.
— Зачем?
— Да всё затем же: жить. Очень, братишка, жить хочется.
— Жить? — его передёрнуло. — Это как? Подстилкой служить вот этому?
— Ну почему же сразу подстилкой-то, Тим?
— Да видел я, как он тебя тут раскладывал…
— А кто сказал, что это он?
Ох, умничка ты моя! так его, так.
— Да ты… Ты с ума, что ли, сошла?..
— Нет.
— Лёльк! — и он чуть не задохнулся от возмущения. — Ты что? Ты забыла всё, что ли? Ту ночь — забыла?
— Не ври, Тима, не было никакой ночи.
— Да-а-а? Не было?.. И не целовала меня, значит?
— Целовала. Но мне не понравилось.
— А с ним — понравилось!
— А с ним да.
— Лёль, ты дура? — не дура она, родной; это она тебе за тот мордобой на берегу. — Не понимаешь, что это уже не шуточки, что переиграть не получится?
— Понимаю.
— И думаешь, не пожалеешь?
— Откуда я знаю. Может, и пожалею. Потом — потом и есть. Про потом и ты ничего толком не
