говорила.
— Ты куда собралась-то?
Молчит.
Я полез с печки.
— Да это я вернулась, — врёт! и наверное, не моргает. — В туалет ходила, чего ты, спи…
Опять врёт. Зачем? Удобство у нас в сенях — ведро поставили, холодно ж уже на улицу по ночам бегать. Голову на отсечение: оно сейчас пустое.
И озарило: силы небесные — накаркал! Это же она сверху: от Тимки! Копздец!
Проснись, теоретик. Уже проснулся? Молодца.
Здравствуйте, я Андрей Чердаклынцев, заводчик человечества. Круто, правда? Посмотрите, как славно выглядят мои питомцы! Одна беда: пока я прикидывал, когда их случать начинать, они самостийно в практику ударились. Так что вырубайте юпитеры, на этой печальной ноте я с вами прощаюсь, мои питомцы теперь сами с усами и скоро вам собственных питомцев казать будут — как в рекламных паузах, так и промеж…
И живенько представил себе эту сладкую парочку на пыльном чердаке — всю в паутине и трепете неумелого сладострастия.
Вот, значит, как. Дядьку уложили и вперёд?
Странно, что я раньше-то не проснулся. От, прости господи, скрипу да, ещё раз извини, стонов. Или они пока шёпотом? Ну-ну…
То есть, что значит ну-ну? И давно прячутся? С самого вселения? Или в лесу ещё началось? А может, вообще — до леса? Конспираторы, блин! Ну в голову же не приходило — дети и дети. Кузены, опять же…
А чего — кузены? Кузены — самое то. Гормон играет, ситуация располагает, вот и… Нет, где мои глаза были?
Или собиралась только, а я вспугнул?
Тогда чего, тогда готовься, любезный заводчик, к сценарию номер один — утюгом по балде. Потому что ежели Ромео с Джульеттой чего решили, няне на путях лучше не стоять — снесут к едрене фене!
Вариант с их подпольной встречей на чердаке по любому другому поводу не канал. Любоф у нас тут, значит… Ну что же, любоф так любоф. Значит, прямо с утра проведём очередное собрание актива.
И я присел на край кровати.
— Так, подруга, давай колись, мне можно.
— Я знаю.
— Куда бегала?
— Никуда. Встала только, а тут ты…
Ай-я-я-я-яй!.. Тогда, голубушка, придётся с пристрастием. И встал зажечь лапму.
— Не! Не надо, — вскрикнула она.
— Почему?
— Ну, не надо и всё…
— Ладно, — вернулся. — Что происходит, мал
— Да ничего не происходит.
Вот так значит: света не зажигай, поиграем в молчанку. Нет уж, моя дорогая, хватит финтить.
— Мне что, Тимку пойти позвать?
— Зачем? — удивилась она.
Странно, что герой-полюбовник всё ещё не нагрянывал. Самое бы время объявиться: так, мол, и так, оставь девчонку в покое, есть вопросы — меня спрашивай. Нет же, сидит себе там, коленочки обнял, ждёт, пока я зазнобу его до слёз доведу. Вот они, нынешние Ромео!..
— Лёль, не юли. Я же вижу…
— Да чего ты видишь-то? Хочешь, чтобы будила и разрешения спрашивала пойти пописать? Ладно, буду!
— Ты давай на глотку не бери. Не надо мне твоих спросов. Только сама уже должна понимать, что бывают шаги, о которых советоваться хотя бы надо…
Чего горожу? Какие ещё шаги? Они что — ко мне сначала должны были прийти? Как, мол, смотришь на то, чтобы мы тут разок-другой… Бред!..
— Ну хорошо! — и она выпрыгнула из постели и сама запалила керосинку. — Давай воспитывай.
— Тихо, тихо, — вскипел и я и даже подпустил провокационного. — Тима разбудишь.
— А давай! Давай и его разбудим! И Деда приволокём! Тут же вон какое! — и рывком отбросила одеяло: простыня, как и сорочка племяшки, была в буро-красных пятнах безальтернативного происхождения.
Обескураженно — очень точное слово. Весь кураж, весь педагогический мой запал испарились в мановение ока. Я и сказать-то не знал что…
Выходит, они прямо тут, у меня под боком?.. Вот это уже сто один в их пользу! Просрал ты свой час, искуситель.
— Всё понятно? — она с размаху бухнулась обратно, натянула одеяло до самого носа и носом к стене.
Ей хотелось зареветь, а слёзы не текли. Отчего и колотило дурёху так, что ножка у кровати постукивала. Ну понятно. Чего слёзы-то теперь лить? Стряслось и стряслось. Не ты первая, не ты и… хотя насчёт последней как раз в точку… Только давай уж плакать и впрямь не будем. Жизнь это. Обычная жизнь. Наплачешься ещё…
И абсолютно в своей манере я типа посочувствовал:
— Как же это тебя угораздило-то, девонька?
И тогда Лёлька села, уставилась на меня влажными глазищами и вот только что не по складам отчеканила:
— Ты чо — совсем придурок? Это месячные.
И обескураженность моя уступила место ступору. Полнейшему. Мало чем отличимому от паралича.
Ну, конечно же, месячные, кретин! Девку накрыло, а ты с догадками своими паскудными. Что ж тебя в крайности-то вечно, а, Палыч? Сколько можно жить по закону безумного обострения предлагаемых обстоятельств? Он для сцены, специальными людьми придуманный, а ты его к жизни на каждом шагу приладить пытаешься, Несчастливцев доморощенный! Хватит уже слонов-то из мух кроить!
(«А мух, кстати — мух-то я с самой поляны не видал. Ни одной. К чему бы это, а? — Ты чего? Опять? Да чёрт с ними, нашёл тоже время! — Нет, ну все-таки…»)
Регулярные утраты дара речи хороши тем уже одним, что время от времени этот чудесный дар таки возвращается.
Я улыбнулся Лёльке, как Львенок Черепахе:
— Да ты что!.. В первый раз, что ли?
— Ну да.
Воистину: материальна мысль. Стоило задуматься о пикантном назначении подведомственного контингента, как мать-природа откликнулась самым буквальным образом: объект к эксплуатации готов.
Тьфу, мерзость какая!.. Это же Лёлька, вот как ты можешь? Затыкай давай думалку! Сказано же (и явлено): материальна, материальна, материальна!..
— Да-а-а… Дела… (Прозвучало бессмысленно, как «потолок, что ли, покрасить?»)
Она не ответила.
— А ты это… сама-то… ничего?
— Нормально. Живот только болит.
— Ну, уж это как водится.
— Ты-то откуда знаешь?
— От верблюда… Терпи, коза…
А вообще: когда это у них начинается?
Понятно, что у каждой по-своему. Но какой-то общий регламент всё же предусмотрен, нет?..
