Я понял, чего тут не хватало: обязательных для всякого приличного чердака связок пожелтевших газет и стопок старых книг. Или хоть альбомчика, с чёрно-белыми, а потому и вечными фотографиями. Похоже, библия на комоде была единственным в Шиварихе печатным изданием… Странно-то ладно: жаль… Ну да ничего, надо будет в остальных хатах пошмонать, может, там чего полюбопытней обнаружится…
О! — вот оно — цельная кювета спичечных коробков. Полных? Ну, естественно! Не коллекции же для их тут хранили — с одной-то и той же этикеткой («Береги лес от пожара!»). От души припасено…
А это что? А это, друзья мои, жестянка из-под монпансье, доверху набитая чем? — правильно: патефонными иглами!.. Хрестоматия: спички, соль и патефонные иголки. Джентльменский набор настоящего автонома. Старики уверены, что именно без соли, спичек и патефонных игл в годину бед и лишений им придётся тужее всего… Ну и без этих вот кирпичиков до жути похожего на пластид хозяйственного мыла, а я как был брюзга, так и остаюсь, несмотря что втетерился сюда на всё готовенькое. Горбатого — могила…
Хозяин молча следил за моими перемещениями.
— Какие планы на день? — начал я издалека.
— Пойти пожрать для начала, а там видно будет.
— Резонно… — я всё ещё выбирал козу, на которой к нему подъехать, и для начала поехал в лоб: — Слушай, Тим, а хрен ли ты на меня такой надутый?
Он только усмехнулся в окошко.
— Чего? — насторожился я.
— Да мама так подкатывала… Вот этими самыми словами, — и гыгыкнул опять, подобродушней: — Ни на кого я не надутый. Уж что выросло.
— Да я почему спрашиваю, — и я подсел напротив, противный сам себе от осознания того, насколько потешной, наверное, выглядит со стороны эта попытка сыграть в отцов и детей. — Ощущение…
— Чего ощущение?
— Самочувствие — такое, будто кошка какая меж нами… С леса ещё. А тут и совсем… Обособляешься ты как-то больно уж демонстративно.
— Да говорю же, я всегда такой был, и лес тут ни при чём. Ты — тем более.
Ну что тут скажешь: дистанцию парень держит чётко.
— А кропаешь чего? — кивнул я на торчащий перед самым носом блокнот. — Не стишки?
— Так, ерунда.
— Показал бы…
— С какой радости?
— Просто любопытно. Да и разбираюсь я в этом немножко. Может, посоветую чего.
— С издателями сведёшь и рекомендацию выдашь?
Опять мимо. Чувствуя себя троечником на экзамене, я достал трубку.
— Здесь лучше не надо, — упредил он. — Вон сушь какая, опилки…
— Это правильно, — согласился я и приготовился услыхать «выйдь из класса» и встать и выйти. — А ты как? Завязал? Или Дед и тебе самосадику отрядил?
— Я же говорил: балуюсь. А сигареты кончились, по барабану стало. И вообще, несерьёзно это.
Нет, ну ты погляди, до чего серьёзный мальчик! Молчун, он уже тысячу раз, наверное, просчитал свою дальнейшую судьбу с поправкой на поменявшийся вектор. Курить вот прекратил. Жить, стало быть, собирается долго и счастливо. И крайне ответственно.
Ну и хватит реверансов. В отцы не пускает, но как старшего товарища воспринять обязан. В конце концов, это программное собеседование, мне оно нужно не больше, чем ему, должен же кто-то начать…
— А у тебя девчонка была? Ну, там, до леса?
— Не-а.
— Вообще, что ли, никогда не было?
— Никогда.
— Ну ты даёшь…
Теперь он взял тайм-аут: высунулся вовне, похватал воздух рукой, ничего не поймал.
— А дождь-то, похоже, того… А что? Осуждаешь, что ли?
— Да боже упаси! Понять пытаюсь, как это ты умудрился уберечься. Я, например, в твои годы…
— Дядьк, — и Тим резко всунунулся назад, — если чо, я не голубой, понял?
— Идиот! — меня второй за сегодня раз едва кондратий не прихватил. — Вот ведь идиот, честное слово!
Нет, милостивые государи, я в этом подростковом дуэте тело определённо инородное. Ни черта я в этом дуэте не понимаю. Одну — пионерку, кровинку мою — чуть в потаскухи не записал. Хорошо с обвинением не успел. А не сорвись сама — глядишь, и сподобился бы… Другой — тоже, между прочим, не чужой — в домогательствах подозрел. Сумасшедший дом какой-то!
— Ты, Тима, думай иногда прежде чем… Стал бы я с тобой, с голубым, такие разговоры заговаривать?
— А с кем тебе ещё? С Лёлькой, может?
— Да уж язык-то почесать мне как-нибудь Деда вон хватит…
— Да ладно. С ним особо не почешешь, его слушать надо.
— Эт точно…
— Ну всё? — он захлопнул створку. — Ещё вопросы будут? А то в желудке уже бурчит.
— Да, конечно, извини, айда, там самовар наверно ещё не остыл. А с вопросами успеется. Куковать нам тут, Тимка, не перекуковать.
— Угу. Скрозь усю зиму, — и загадочно-презагадочно заглянул мне в глаза.
— Эт точно, — повторил и я, понимая, что это скрозь неспроста. — Пошли кормиться…
Шаря ногами по ступенькам, я всеми фибрами почувствовал, что не забуду эти день с ночью ещё очень и очень долго. Наша милая троица выходила на новый уровень сосуществования.
Ну и чего, заведующий Эдемом, — съел?
А ведь всё ещё только начинается…
Вечером я сидел у Деда.
— …потому воля в ём, пон
— А я тут с какого боку?
— А в табе Андрюх я ышшо не разобралси. То ли ты для их временно правительство — ну у тех смыслах шо оттель вывел и досель довёл. То ли… бес яво знат… В табе ведь тожа свой клад имеицца…
— Да-а-а? И какой?
— А память в табе Андрюх. Обыкновенышна память. Усе верёвочки с ниточкими, куды салажата твои ходу не знають… Опять жа совесть кака-никака. Вот те и пуд канихволи: нужон ты им покедова с какого краю не подступись…
— Больная во мне, Дед, совесть.
— Ишь ты! А она здорова-т и не быват. Котора здорова та правдой кличецца. А правда кажу ж табе — в мал
Теперь уже я хихикнул: вспомнил, как ладно и без затей слепила Лёлька ночью горбатого про приступ. Если так она и выглядит — правда сермяжная, то чего-то я в этой жизни всё ещё недопонимаю.
— Запутал ты меня, старый.
— Тебя запуташь… Квасу хотишь?
Я хотел.
— Токма весь не углуши.
— Да говорил уже.
— А табе усё п
Я заметил. И уже давно…
А квас по-прежнему был чудо как хорош.
