искаженное отражение в потертом боку самовара. – Ничего ведь не изменить и не исправить… Не изменить! Вы слышите, братцы?
Председатель придвинулся вперед. Он был так искренне убежден, что Рудин даже почувствовал зависть: в последний раз он испытывал столь откровенное ощущение собственной правоты в день генерального сражения с
– Пусть люди станут людьми, Паша! – проникновенно сказал Шведе. – Людьми нас сделает свобода воли, а не безотчетное следование протухшим от времени обычаям, которые навязывает горстка выживших по счастливой случайности дворянских ублюдков. Мы ведь понимаем, – они пойдут на всё, дабы сохранить власть над низшими чинами! Дабы заграбастать кусок пожирнее, а остальным – сунуть под нос вонючий кукиш. Так было, есть и всегда будет! Но – вот! – Шведе продемонстрировал Локтионову всем известный жест, рубанув для убедительности ребром ладони одной руки по локтю другой. Локтионов добродушно оскалился, выставив напоказ почерневшие пеньки зубов. Шведе продолжил: – В свое время вы совершили подвиг, это так. Вам удалось поднять людей с колен, вы заставили людей вспомнить, что они не домашний скот. Вы превратили рабов в злых, отчаянных солдат. Нынче пришла пора освободить этих людей, дать им право распоряжаться своими жизнями так, как им заблагорассудится. Ну не собираются они больше стоять перед «благородиями» во фрунт! Хоть убей! Вам давно пора понять.
Рудин покачал головой, то ли сокрушаясь, то ли попросту отрицая правоту председателя.
– Послушайте меня, братцы… – начал он утомленным голосом. – Вы определенно что-то путаете. Тот подвиг, который вы не отрицаете… Нам удалось перешибить бревно соломинкой именно потому, что мы не забыли, откуда пришли в этот мир. Да-да! Мы поступали так, как велела нам честь и наши великие военные традиции, которые вы столь откровенно попираете ногами. Уверяю вас, друзья, не абсолютная свобода делает людей людьми, а высокой степени ответственность друг перед другом. Провозглашенная вами вседозволенность не доведет до добра!
– И тем не менее, любезный доктор! – Шведе усмехнулся. – Машина набирает ход, матросское братство приветствует новые веяния. Ты знаешь, Паша, до тошноты приелись бесполезные начинания. Этот сумасшедший проект Большого Огненного Треугольника!.. Просто уймища сил уходит зазря…
– Но мы ведь договаривались! – возмутился Рудин. – Рудольф! Со своей стороны мы готовы уступить многое: черт с тем, кто будет в Поселке главным! Купелина и Зурова власть не интересует вовсе! Мы с Гаврилой обещаем заткнуться! Но не лишайте нас надежды установить связь с Землей! Пусть Большой Огненный Треугольник оживет!
Шведе поднял руки, потер залысины.
– У меня встречное предложение, доктор.
Рудин насторожился.
– Я слушаю тебя внимательно.
– Ты ведь что-то там пишешь, да? И, говорят, весьма недурственно. Напиши о том, как в Поселке решили жить по-новому. Изложи предпосылки, без всяких жлобских фраз, простым русским языком, чтоб каждому матросу понятно было. Опиши ход реформы пошагово, с расстановкой. И чем всё обернется, тоже не поленись нацарапать.
– Честь по чести писать? О том, как вы рушите то, что строилось титаническими усилиями других людей?
– Ну это ты хватил, брат! Ты, часом, не сказочник? Нет? Ну добро, а то я было встревожился. Ты не думай, если чего не выйдет с ходу – в идеологическом аспекте, я подскажу или поправлю. Буду держать руку на пульсе во всех смыслах. Договорились?
– Лучше соглашайся, доктор, – посоветовал Локтионов; матрос лежал на полу, опираясь на локти, дымил в потолок и слушал беседу, не открывая глаз, словно сказку на ночь. – Подобру-поздорову оно всегда легче пишется.
Рудин встал.
– Я, пожалуй, пойду. Душновато что-то у вас стало, братцы.
Шведе поднялся следом за ним.
– Ступай, доктор. Ты человек мягкий, душевный. Постарайся не принимать близко к сердцу то, что изменить невозможно. Смотри на жизнь широко раскрытыми глазами и уверенно иди вперед. Всех благ тебе!
Доктор откланялся и вышел в пыльную марсианскую ночь…
7
…он долго-долго глядел на свой огород. Скрипел фонарь, закрепленный на столбе; желтый круг метался от одного края докторского надела к противоположному. С небес сеяло мельчайшей гранитной и кварцевой крошкой, каменная крупа сухо барабанила по крышам изб, извивались в луче света серые полупрозрачные струи.
Стебли злаков торчали из наносов ржавой пыли. Были они неподвижными и жесткими. Словно заледенели волнистые стебли и причудливые, ощетинившиеся острыми усиками, колосья. Впрочем, так оно и было; мороз стоял нешуточный. Потом случилось чудо: Рудин поднял руку, и измененные Марсом злаки ожили, потянулись к теплу его ладони. Казалось, что каждый колосок звенит, как китайский колокольчик. Тихо-тихо, не для чужих ушей…
Темная фигура выплыла из мрака. Бесшумно переместилась к доктору, замерла бок о бок с ним. Рудин уловил движение боковым зрением, вздрогнул, отступая в сторону. Злаки сейчас же поникли и замерли, точно жизни в них было не больше, чем в кладбищенских бумажных цветах.
Человек, пришедший из тьмы, носил офицерский китель с золотыми погонами. Жестом фокусника он сдернул линялый платок, которым была закрыта нижняя часть лица, и Рудин понял, что перед ним – капитан первого ранга Иоганн Карлович Герман.
Рудил хотел перекреститься, но на полпути его рука была остановлена твердокаменной ладонью капитана. Доктор стоял ни живой ни мертвый.
И.?К. Герман поглядел на него заиндевевшими глазами и проговорил, скрипя окоченевшими мышцами лица:
– Я всем вам помогу!
8
Он проснулся. Битый час лежал неподвижно, догадываясь, насколько жалкое зрелище он представляет собой сейчас: трясущийся и съежившийся в позе эмбриона под шинелью. Крупный, почти здоровый мужчина тридцати четырех лет от роду. Лысоватый детина с потемневшим от щетины лицом, в груди которого стучит, иногда сбиваясь с ритма, чересчур мягкое для марсианской стужи сердце. Он боялся высунуться из-под шинели, чтобы зажечь свечу. Затаился, стараясь не дышать, и вслушивался в тишину, в которую погрузился Поселок.
В избе царила кромешная темень. Давно погас в печурке огонь, почему-то потухла лампада, хотя перед тем как лечь спать, он подлил в нее драгоценного растительного масла. За крепкими бревенчатыми стенами шуршал песок, а может, это просто шумело в ушах, покалеченных громом орудий во время генерального сражения с
Затем и в самом деле загрохотало, точно отголосок воспоминаний отыскал способ материализоваться в реальности Ржавого мира.
Рудин вскочил на ноги. Страхи, полудрема и прочая дрянь улетучились, будто их и не бывало. Что-то скверное творилось неподалеку: за кольцевой стеной, отгораживающей Поселок от пустоши, шла перестрелка.
Он накинул на плечи серое пальто из английского сукна, сунул в карман револьвер, подхватил на всякий случай саквояж с инструментами и выбежал наружу.
А снаружи уже закипал водоворот: матросы выскакивали из домов, на ходу натягивая шинели, и как один мчали на площадь, к арсеналу. Моряки переругивались, вопрошали друг друга, что, мол, стряслось.
– Святой Ипат напал на Поселок!.. – слышал доктор со всех сторон. – Нагрянули людоеды из пустоши! Скорее к оружию, если не желаете на вертеле корчиться!
Доктор схватил за рукав пробегавшего мимо матроса.
