Верена встала и пошла к машине. Она шла медленно, маленькими шажками, и пока достигла машины, прошло много времени. Так же медленно она вернулась и потом исчезла в белом доме, который построил Сем Лорд два столетия назад на деньги, полученные от ночных пиратских набегов на суда. Он жил один в великолепных залах, в тени огромного парка, ел, пил и ничего не делал. Теперь этого уже никто не может себе позволить. Сейчас здесь был отель.
— Закуску мы возьмем на шведском столе, — предложил Юрген.
Они поднялись один за другим из-за элегантно накрытого стола и пошли к другому, большому столу, белые скатерти которого достигали пола. Их глаза скользили по рыбе и мясу, фруктам и овощам, по украшениям, которые безнадежно хотели превзойти природу своими красками и формами.
— Вы почти ничего не взяли, — сказал Юрген с упреком, когда все снова сели за свой стол. — Матиас, ведь это твой последний вечер. Он должен быть по-особому праздничным.
Матиас отчаянно пытался стряхнуть с себя сонное равнодушие, охватившее его, и сделать отцу что-то приятное.
— Что там в центре стола? — спросил он, взглянув на шведский стол. — Я имею в виду это странное растение.
Юрген просиял:
— О, это одна очень милая идея. Берут ветку дерева причудливой формы и украшают ее хвостиками креветок. Получается креветочное дерево. Я уже несколько раз видел его здесь. Ты, наверное, тоже, Верена?
Верена в белом шелковом платье с зеленым шарфом была не похожа на себя и производила впечатление светской дамы. Она улыбнулась мужу и сказала: «Да, конечно».
Отлично обученный персонал отеля обслуживал гостей с большим тактом и прилежанием. Серебряные подносы появлялись и исчезали на сервировочных столах, на смену им подавались искусно украшенные блюда. Вокруг слышался приглушенный разговор, громкий смех производил впечатление недоразумения, дамы в дорогих платьях сидели рядом с мужчинами в белых пиджаках. Среди них не было ни молодых, ни стариков, лица и жесты ничем не отличались друг от друга. Из бара доносились звуки рояля — синкопы, пиано и пианиссимо сменяли друг друга в блюзе времен возникновения джаза. Матиас больше не отрывал глаз от тарелки, лишь иногда поглядывая в сторону Верены, которая ела молча, предварительно разрезав еду на много мелких кусочков. Разговор вел Юрген. Он рассказывал веселые смешные истории, тихо смеялся над ними, иногда произносил в ожидании ответа: «Ну, что скажете?» В завершение ужина седовласый и темнокожий старший официант в красном жакете принес в серебряном ведерке бутылку вина. Она была открыта, пробка лежала рядом. Официант поднес бутылку к носу, потом склонился к Юргену и торжественно прошептал: «Оно уже дышит». Заложив левую руку за спину и держа бутылку в вытянутой правой руке, он торжественно налил немного красного вина в изящный, удлиненной формы бокал Юргена. Юрген с сосредоточенным видом сделал маленький глоток, прижав при этом язык к небу. Потом он кивнул, и официант налил вина остальным.
— Шато лафит Ротшильд 1945 года, — сказал Юрген тихо, — великий год.
Матиас, ничего не понимая, вопросительно взглянул на него.
— Верена знает, что это означает, — гордо сказал Юрген. — Правда, Верена? Верена, ты что, не слышишь меня? Что случилось?
— Извини, Юрген, — сказала она, очнувшись от своих мыслей. — О чем ты говорил?
Они оставались в ресторане недолго. После кофе Матиас объявил, что ему жарко и он устал. Юрген беспрекословно повиновался.
«Почему они все это сделали, почему? Мой отец, моя мать и Верена», — спрашивал себя Матиас, когда сидел в самолете. Он никак не мог отогнать от себя ни этот вопрос, ни постоянно возникающий в его глазах образ: Верена, повернувшись к нему спиной, показывает на надгробия старого кладбища.
В его ручном багаже лежали проспекты американских университетов, где он мог продолжить учебу. Отец передал их ему при прощании. Они ничего не говорили о том, когда Матиас вернется снова. Наконец- то Матиас после долгой разлуки снова увидит свою мать. Он пытался радоваться этому.
Каждое утро Винцент Ротенвальд думал: «Сегодня они придут». Каждое утро после осмотра он вставал и тщательно одевался. Он не хотел, чтобы ему помогали, и поэтому эта процедура отнимала у него много времени. Больничную одежду было гораздо легче надеть, чем тяжелую униформу, которую отдавали только в том случае, если больной выходил из госпиталя. Его рука болела, подвижность возвращалась к ней медленнее, чем он на то надеялся. Одевшись, он ходил некоторое время по коридору перед палатами, смотря во двор, на юношу в фонтане, потом, охваченный беспокойством, снова бросался на свою койку, вскакивал, шел вниз в канцелярию, чтобы выпросить разрешение позвонить в Вену. Ему дважды отказывали в этом, говоря что он уже уведомил своих родителей о прибытии сюда. В третий раз с ним обошлись более вежливо и разрешили позвонить. Он набрал номер. Связи не было. Он повторял свои попытки много раз, но безуспешно. В трубке не было ни гудков, ни даже малейшего шороха, только мертвая тишина. Винцент не понимал, что случилось. Почувствовав внезапный приступ слабости, он выронил трубку из рук. Она со стуком упала на стол. Служащий канцелярии взглянул на него, в нем шевельнулось что-то вроде сочувствия. Он указал Винценту на стул и попросил его сесть, сказав, что через пять минут тот может попробовать опять связаться с Веной.
Но и эта попытка не дала результата. «Может быть, мои родители уже в дороге», — сказал Винцент смущенно. Служащий взглянул на него так, будто не разделял его мнения.
Выйдя из канцелярии, Винцент прошел через прелатский дворик, чей веселый барочный образ очень портили бравые военные лозунги, и рядом с церковью нашел низкую арку входа во дворик с фонтаном. Здесь было тихо. Сюда заходили немногие, так как это место не располагало к громким речам и смеху, непристойностям и дешевым шуткам. На одной из стен здания для собраний находились солнечные часы. Если долго стоять перед ними, то можно было наблюдать, как от стрелки черным штрихом передвигается тень. Если закрыть глаза и через некоторое время открыть их снова, то тень от стрелки уже будет на другом месте, значит, Земля чуть повернулась, а с ней и прапорщик Винцент Ротенвальд, находившийся сейчас в странном месте под названием Бойген, — там, где не было войны. Скамейка нагрелась от солнца. Обычно он клал больную руку на спинку и долго сидел так, не желая вставать. Но сегодня он не находил себе места, беспрестанно думал о своих родителях, о том, где они были, почему не приехали, почему не отвечал телефон, что случилось. Он хотел дать телеграмму, но у него не было разрешения выходить за пределы лазарета, а опять обращаться в канцелярию он не хотел. «Если бы я мог дойти до улицы, — думал он, — если бы я мог хоть на четверть, хоть на полчаса оказаться там, я бы наверняка увидел, как они медленно идут, в августовской жаркой пыли, от остановки автобуса ко мне. Мама несла бы пакет, отец беспечно и без всякого груза шел бы впереди нее». С тех пор как ему сказали, что он будет лечиться в Австрии, в деревне Бойген, Винцент не мог думать ни о чем другом, кроме этих двух людей. Его нетерпеливое желание встретить их было так велико, что затмило все другие чувства.
Ему давно уже нужно было вернуться в свою комнату, его, наверное, уже хватились, и он наверняка получит строгий выговор от главврача. Но сейчас это не имело никакого значения. Он твердо решил выйти на улицу без всякого разрешения.
Винцент прошел незамеченным мимо сфинксов, которые стояли у ворот переднего дворика монастыря. Он шел быстро, боясь, что его кто-нибудь задержит и отправит обратно. Когда он дошел до мощеной дорожки, ведущей к воротам монастыря, он опять почувствовал приступ слабости, как это случилось с ним у телефона. Он вытер пот, лоб был ледяным, руки дрожали. Потом дрожь передалась и ногам, и он ничего не мог с собой поделать. Колени вдруг подломились, и он упал. Теперь он сидел на корточках, опираясь на руки, и ему казалось, что он окаменел в этой позе. Он не мог ни встать, ни сесть. Ему было стыдно. Он никогда не чувствовал себя таким беспомощным, с тех пор как русский ударил его сапогом по голове. Прошло бесконечно много времени, пока он наконец постепенно поднялся. Он сделал, пошатываясь, несколько шагов назад, ухватился за холодную лапу сфинкса и взглянул в его глупое, высокомерное лицо. Значит, до улицы ему не суждено дойти, до своей комнаты — тоже.
Во дворе монастыря никого не было. Жители деревни работали на полях, в лазарете шел обед. Звуки колокола, долетавшие от церкви, плавились в горячем, неподвижном воздухе.
