— А хочешь. Галчонок, я тебе картину свою подарю? Вот на праздник, сейчас…
Лёня удивился.
— Я думал, для сбора ты её. Подходит ведь очень: наша Сибирь — и настоящее и то, что будет!
— Для сбора тоже, — ответил Стас. — Там повисит, а потом забирай!
— И не жалко?
— Я ещё сделаю.
— Ладно, если так… Только я тебе тогда тоже что-нибудь подарю.
— Коллекцию, которую летом в лагере собирал? — засмеялся Стас.
Лёня тоже засмеялся:
— Что-нибудь придумаю!
— Да на кого же вы, голубчики, похожи! — всплеснула руками Прасковья Дмитриевна, едва ребята предстали перед ней. — Конечно, опять в своих чердачных владениях успели побывать? — лукаво прищурилась она. — А ну, мигом умываться да за стол! Обед готов!
Лёня пытался отказаться от угощения: его, вероятно, ждёт мать, в предпраздничный день она должна прийти с работы пораньше.
Но Прасковья Дмитриевна не захотела слушать, усадила ребят и накормила их так сытно и вкусно, что они еле поднялись из-за стола.
Казалось, что больше уже невозможно ничего съесть, но они отправились на кухню и, разбив молотком урючные косточки из компота, сжевали все зёрнышки, поделив их по-братски.
Время близилось к четырём.
Опаздывать к Ане было неудобно, но расставаться со Стасом тоже не хотелось, и Лёня решил взять его с собой. Стас не сразу согласился, заявив, что Смирнова его не звала. Но Лёня убедил, что на пионерский сбор можно — это ведь не в гости. Стас посовещался с мамой и в конце концов, переодевшись, пошёл.
Лёне тоже нужно было переодеться. Но приглашать приятеля к себе домой он не стал. Он помнил, как неприветливо встречала Гроховского мать. А сейчас, после такого тёплого, душевного отношения Прасковьи Дмитриевны, было бы особенно стыдно, если бы Стас натолкнулся опять на недобрый приём.
Поэтому Лёня оставил Стаса в подъезде.
— Вот хорошо, что явился, — начала мать, едва он показался в дверях. — Я как раз обед приготовила.
На столе действительно стояли тарелки, должно быть мать ждала его. Но есть нисколько не хотелось, к тому же время подстёгивало, и Лёня поспешно ответил:
— Не буду я обедать, идти уже надо.
— Поесть-то можешь.
— Да не хочу я.
— Сыт, что ли?
— Ну, сыт!
Он надевал чистую рубашку, а мать стояла у стола и грустно смотрела на Лёню.
— А я твоё любимое сделала, — тихо проговорила она.
— Елена Максимовна дома? — спросил он.
— Ушла уже.
— Вот видишь! — Ещё быстрее задвигались у Лёни руки, затягивая ремень.
— Платок возьми.
— Ладно! — он уже на ходу схватил носовой платок и выскочил в подъезд.
— Чуть обедать не засадила! — с усмешкой сообщил он Стасу.
Они пересекали двор.
Что-то словно кольнуло Лёню, заставив его оглянуться. У окна стояла мать. Она провожала сына всё тем же задумчивым взглядом. И ему вдруг сделалось её жалко. Она ведь тоже спешила после работы домой, готовила и ждала Лёню! Не забыла про его любимый клюквенный мусс.
А он от всего отмахнулся и ушёл. И даже друга домой позвать не решился, а спрятал его в подъезде. Она это видит теперь. И, наверное, очень горько смотреть ей сейчас из окна.
Лёня снова оглянулся.
Матери уже не было.
У Смирновых все оказались в сборе. Когда Лёню и Стаса ввели в комнату, дедушка первый громко приветствовал их. Он сидел на диване рядом с улыбающейся Еленой Максимовной.
Ребята размешались вокруг — на стульях, на табуретках, даже на раскладушке-кровати, специально для этого принесённой из чулана. Аня беспрерывно бегала туда и сюда.
— Сейчас начнём, — шепнула она мимоходом Лёне.
— Ничего, что Гроховский? — спросил Лёня. — Он хоть в другом звене, но мы вместе…
— Ничего, ничего, — ответила Аня и повернулась к двери. — Мама, ещё моя помощь нужна?
«Значит, мать у неё приехала!» — мелькнуло у Лёни и, обернувшись, он увидел Киру Павловну. Она стояла в дверях в длинном бордовом платье, красиво завитая, только очень бледная, как будто уставшая. Она молчаливо наблюдала за всеми, даже улыбалась шуткам, но чувствовалось, что мысли её далеко отсюда и много у неё каких-то своих, никому не известных забот.
— Садитесь сюда, с нами, — позвали её девочки, и она села, обняв за плечи Машу Гусеву.
Аня появилась с двумя вазочками в руках — на вазочках пёстрой горкой лежали в разноцветных бумажках конфеты.
— Берите, берите!
— Подсластим нашу жизнь, Елена Максимовна, — пошутил Анин дедушка, протягивая соседке жёлтый «Кара-Кум».
Елена Максимовна засмеялась.
— Не мешает, как детство вспомнишь!
— Да, у нас с вами детство не то, что у них!
— Зато юность геройская! — вставил Возжов.
Дедушка лукаво оглядел ребят:
— Считаете, весь героизм нам достался?
— Обычное заблуждение молодых, — заметила Елена Максимовна.
— А если рассудить по-настоящему… — заговорил дедушка.
И все стали усаживаться поудобнее.
Фёдор Семёнович начал объяснять, как он понимает героизм, приводя примеры из собственной жизни, из эпохи гражданской войны в Сибири. Елена Максимовна поддержала разговор. И получилось так, будто беседовали два старых товарища, которые расстались очень давно, а теперь встретились и вспоминают о своих близких знакомых.
Правда, Анин дедушка и Елена Максимовна никогда раньше друг друга не знали, но у них так много оказалось схожего в мыслях и общего в пережитом, что они поминутно восклицали:
— А помните, как в восемнадцатом?..
— А в двадцатом, помните?
Потом все вместе рассматривали завёрнутый в пожелтевшую газету партизанский документ Фёдора Семёновича и его фотографию в молодости — бравый усатый красноармеец с красным бантом на груди сидел на стуле, облокотившись на огромную саблю.
— Сейчас у вас этой сабли нет? — спросил кто-то почтительно.
— Нет.
— А жаль! — вздохнул Зайцев. — Мы бы её в музей.
— В какой музей? — удивились девочки.
Выяснилось, что Эдика осенила гениальная мысль: открыть в классе музей, в который собрать у своих бабушек и дедушек разные вещи, сохранившиеся со времени Октябрьской революции и связанные с какими-либо историческими событиями.
Анин дедушка возразил:
— Лучше вы о собственных хороших делах память храните.
