Но первым движением ее была горделивая защита. И не успел Лямин прийти в себя от безмерно-наглой выходки Егоровны, как Лючия распрямилась и, выпятив свою очаровательную грудь, еще пуще выставив на общее обозрение пресловутые жемчуга, отчеканила:
– Княгиня Извольская не носит поддельных драгоценностей!
Она не успела оценить мгновение смущенной тишины, наставшее тотчас за ее словами: чей-то голос прервал ее торжество.
– Более того… – с тягучей насмешливостью произнес этот голос, и Лючия впервые за вечер увидела Шишмарева, который, с важностью истинного вельможи, шествовал меж расступающимися гостями, а на лице его играла такая победительная улыбка, что у Лючии вдруг ослабели колени. – Более того! Евстигней Шишмарев никогда не дарил своим любовницам фальшивых каменьев! Так что ты врешь, Егоровна, и перестань клеветать на нас с княгинею!
– Что?.. – слабо выдохнула Лючия, и голос ее пресекся, словно испугавшись того, как громко, оглушительно-громко он прозвучал в мертвой тишине, воцарившейся вдруг в зале.
Лючия смотрела только на Шишмарева, но видела, чудилось, все эти враз оцепенелые фигуры, все эти лица, искаженные одинаковым выражением брезгливого недоумения. Не возмущение владело гостями, а изумление, недоверие… и глаза Шишмарева сверкали торжеством, ибо он один, единовластно был сейчас распорядителем душ и дум своих гостей, в его силах было обратить это изумление в презрительное возмущение и бурным, неостановимым потоком направить его на тонкую женскую фигуру, одиноко застывшую посреди залы.
Лючия и не заметила, как очутилась одна: гости все враз от нее отпрянули – может быть, даже невольно, даже не поверив чудовищному обвинению, но подчинившись безотчетному чувству отторжения, возникшему при этих позорных словах.
Только швед замешкался от любопытства и теперь стоял чуть позади Лючии, как остатки арьергарда, да граф Лямин остался рядом с нею плечом к плечу, и лишь по биению синей жилки на его бледной щеке можно было понять, что неколебимое спокойствие его облика обманчиво и хрупко.
– Как вы осмелились, сударь? – спросил он негромко, и его голос тоже показался слишком резок и оглушителен. – Вы, верно, не в своем уме?..
– Отчего же, – хмыкнул Шишмарев. – Я не поглупел от восхищения добросердечием этой красавицы!
Снова раздался общий вздох – намек в словах Шишмарева был оскорбительно явен. Да что, впрочем, в намеках, когда уже главное слово сказано!
– Вы ответите за это! – негромко проговорил Лямин. – Я вас вызываю. Будем драться, и чем скорее…
– Да бросьте вы! – отмахнулся от него Шишмарев. – За что драться-то? За честь прекрасной дамы? Это дело не ваше, а ее несчастного супруга. А где он? Где князь Извольский? – Он огляделся с шутовским, преувеличенным вниманием. – А-у-у, князь Андрей! Нет его, нет! Он скрылся, отбыл спешно, когда запахло скандалом с этим пресловутым жемчугом, который сия тщеславная особа непременно пожелала выставить на всеобщее обозрение. Ну что ж, бесспорно, хороши жемчуга, но ведь я всегда дарю жемчуга своим любовницам!
Странно, почему-то Лючия подумала сперва о том, как испугались сейчас те дамы, которые явились на этот бал в дорогих жемчугах: а вдруг кто-то усомнится и в их добродетельности! – и только потом она ощутила слово «любовница» как новый жгучий удар, только потом до нее дошло, что Шишмарев опозорил не только ее, но и ее мужа, обвинив его в трусости.
«О Мадонна, что скажет Андрей, когда узнает об этом скандале!» – подумала она и с изумлением ощутила, как что-то горячее, едкое подступило к глазам.
Слезы! Боже милостивый! Это слезы! Да ведь она не плакала уже… дай бог памяти… нет, Лючия и не вспомнит, когда плакала в последний раз!
Ну, это уж слишком. Слишком! Пора Шишмареву получить заслуженную награду за дело своих рук, потому что нет никакого сомнения: и ночное явление стервозницы Феньки в Извольском, и это розовое «матушки вашей княгини Катерины, подаренье», и срочное дело, отозвавшее князя Андрея с бала, – все такие же «случайности», мастерски подстроенные Шишмаревым, как и прежние его интриги против Александры Казариновой и князя Андрея. Лючия чуть не взвыла от ярости: омерзительный Стюха оказался дьявольски проницателен и чутко разгадал ее тщеславную природу: ему оставалось только подсунуть ей этот растреклятый жемчуг – а остальное она сделала сама, когда надела ожерелье. Да и какая женщина устояла бы?
Мысль, что она поступила как все, клюнула на приманку Шишмарева подобно любой глупышке, оказалась последней каплей, переполнившей чашу оцепенения.
– Вы оболгали меня, теперь клевещете на моего супруга! – сказала она негромко, но затаившая дыхание толпа ловила каждое ее слово. – Коли он не может вызвать вас немедленно, то я сделаю это. Вызываю вас на поединок, подлец и ничтожество!
– А-ах! – громко сказал кто-то вдали, и снова воцарилась тишина.
– Не тратьте пороху, моя красавица! – небрежно усмехнулся Шишмарев. – Чтобы я дрался с бабою, да еще со своей бабою? Впрочем, милые бранятся – только тешатся!
Он снова засмеялся, но подавился смешком: острие шпаги уткнулось ему в грудь и заставило умолкнуть – острие шпаги, которая только что моталась в ножнах неповоротливого шведа, а теперь… теперь мгновенно оказалась в руке княгини Извольской.
О, какое это было наслаждение: почувствовать снова гибкую тяжесть послушной стали! Лючия едва подавила восторженный визг, такой вдруг ощутила себя сильной, такой всевластной! Швед, лишившийся оружия и с выражением недоверчивой ярости на своем нетесанном лице двинувшийся было к ней, был остановлен одним острым взглядом. Такой же взгляд, не предвещавший ничего хорошего, был брошен и на Лямина, который тут же отшатнулся, пролепетав:
– Сашенька…
Вот вам и Сашенька! А что, надо было зарыдать и рухнуть в обморок? Ваша ненаглядная Сашенька Казаринова так бы и поступила, да и любая из этих русских дамочек уже валялась бы без чувств. Они ведь
