Американец толкнул его. Иван бессильно упал в траву. Американец выключил голограмму, присел на корточках, погладил Ивана:
— Не дури, Ваня. Тебе назад пути нет.
Достал портсигар, вынул из него сигарету, вставил в губы Ивана, зажег:
— Одной веревочкой с тобою повязаны. И разорвать веревку сию токмо смерть может. Но ты же не хочешь умирать?
Иван сел, вперился глазами в землю. Американец закурил, подбросил на ладони перстни.
— Ты еще молод. Все впереди у тебя. А посему, подарками нашими не след швыряться. Чай, не стекляшки.
Он надел перстни на бессильные руки Ивана.
— Мы ведь тебе еще подарочек припасли.
Американец с улыбкой достал из кармана маленький золотой перстень с брильянтом, надел Ивану на мизинец.
— Теперь у тебя не токмо сапфир да лунный камень, но и брильянт на длани воссияет. А брильянт, дорогой Иванушка, он всем каменьям камень. Ибо подобен он не камню земному, но осколку ошария небесного, на землю упавшего. Вот, полюбуйся.
Американец поднес руку Ивана к его лицу. Иван жадно затянулся, вскочил, пошел. Камера бесшумно поехала за ним по монорельсу.
Американец обнял Ивана за талию, пошел рядом.
— И вот еще, — американец вынул из кармана кожаный кошель, подбросил на руке. — Сто золотых.
Иван резко остановился.
Постановщик встал, в сильном волнении поправил очки, поднял сжатый кулак.
— Сто золотых, Ваня! — американец взял руку Ивана, вложил в нее кошелек.
Иван жадно затянулся, бросил сигарету, спросил хрипло:
— Что вам нужно?
Американец внимательно смотрел на него сквозь темные очки:
— Нам нужна, Ваня, тайная цифирь, обеспечивающая доступ к внутренним переговорам ваших тяжелых самолетов, несущих в себе атомноразрывные снаряды и совершающих своеобычные облеты северных границ государства вашего.
Иван бессильно опустился на траву, покачал головой:
— Нет. Сего я делать не стану.
Американец тихо рассмеялся, положил руку на голову Ивана и произнес, зловеще глядя на закат:
— Ты сделаешь все, что я прикажу.
Возникла мучительная пауза.
— Снято!! — закричал постановщик и побежал к актерам.
— Снято! Снято! Снято! — подбежав, он обнял их.
Сценаристка, размашисто перекрестившись, заспешила к ним.
— Снято! Снято, матерь вашу… — постановщик целовал, тузил и тискал актеров. — Снято, дорогуши мои, снято, разбойники!
Подошла высокая, угловатая сценаристка в узком платье, с вечно детским лицом, обняла «Ивана», прижалась:
— Господи… у меня чуть сердце не выпрыгнуло…
— Удовлетворительно? — спросил, снимая очки, «американец».
Постановщик ударил его кулаком в плечо:
— Гений!
— А у меня, главное, в сапог заползло что-то! — «Иван», облегченно смеясь, сунул пальцы в сапог. — Шевелится, зараза, щекочет, а? Вот подвезло!
— Жопа ты! Жопа дорогая! — постановщик обнял «Ивана».
— Что, в самом деле, неплохо?
— В десятку, в десятку!
— И с закатом успели! — подошел приземистый, седобородый оператор.
— И с закатом! С закатом, матерь вашу! — постановщик отчаянно крутил коротко стриженной головой, то и дело поправляя очки. — Вон закат! Минутка еще — и нет его! И пиздец засранцам!
— Егор, не матерись, умоляю! — обняла его сценаристка.
— С закатом успели! Ты понимаешь, Дошка?! — встряхнул ее за угловатые плечи постановщик.
— Полторы минуты, — подсказала помощница.
— Во! Полторы минуты! И нет солнца!
— Дайте стул сапог снять! — выкрикнул «Иван».
— Стул на площадку! — закричала помощница постановщика.
— А кукушечка-то как поднасрала, а? — улыбался «американец», закуривая.
— А-а-а! — грозно вспомнил постановщик. — Озьку[16] сюда!
— Здесь я, Егор Михалыч, — подошел сутулый, скромно одетый молодой человек. — Простите великодушно, один раз сорвалось…
— Один раз! Один раз — не пидарас, да?! — закричал, краснея, постановщик. — Вон отсюда! Завтра не работаешь!
— Ну, простите, бес попутал.
— Не вали на беса! Пшел вон! — постановщик оттолкнул его, осмотрелся. — Так! На сегодня — все!
— Егор Михайлович, кормить уже можно? — спросила полноватая женщина.
— Конечно! Нужно!
— Православные, тра-пез-ни-чать! — крикнула она, приложив раструбом руки ко рту.
— Все, все, все! — захлопал в ладоши постановщик, кивнул актерам. — Айда в палатку!
Они отошли от съемочной площадки и вошли в зеленую палатку, растянутую на поляне в окружении берез. Актеры уселись на стулья, две гримерши принялись их переодевать и разгримировывать. Постановщик вынул из портфеля бутылку шотландского виски «Dewar's» двенадцатилетней выдержки, стал быстро разливать по пластиковым стаканчикам:
— Быстро, быстро, быстро…
— Егор Михалыч, смотреть будете? — заглянул в палатку помощник оператора.
— Потом! — постановщик загородил от него бутылку виски, крикнул. — Таня! К нам никого не впускать!
Сценаристка взяла у него бутылку:
— Дай спрячу от греха…
Сунула виски в портфель, задвинула под стол, вынула из холодильника бутылку водки «Пшеничная», поставила на стол.
— Бородатых пускаете? — всунул голову в палатку оператор.
— Георгич, давай! — протянул ему стаканчик постановщик.
Все, кроме гримерш, разобрали стаканчики.
— За нас! — произнес, поправляя очки, постановщик.
Все выпили.
Постановщик достал пачку папирос «Россия», открыл. К папиросам потянулись руки.
— Ну, все. Отлегло… — постановщик закурил.
— Знаешь, я не верила, что сегодня снимем, — жадно затянулась папиросой сценаристка.
— И я не верил, — усмехался оператор.
— А я почему-то верил, — сказал «Иван».
— Третий дубль! — качал круглой головой раскрасневшийся постановщик. — Загадка, матерь вашу! Третий дубль — всегда хороший! Что сие означает?!
— Триединство, — чесал бороду оператор.
— Это судьба, Егорушка, — улыбалась сценаристка.
