разговаривали. Ариша встала и тут же поморщилась: она сильно отлежала правую ногу. Ковыляя, подошла к стене, оперлась. Старик сел, кашляя. Девушка, которая привела его, уже сидела рядом с ним, расчесывая свои длинные волосы гребнем. Потом она стала помогать старику. Опершись на костыль и на девушку, он приподнялся, снова закашлял и густо сплюнул на пол. Ариша оттолкнулась от стены и, припадая на ногу, пошла к выходу. В голове было пусто и тяжело, но на душе как-то спокойно и хорошо. Выйдя в чердачную дверь, она спустилась по лестнице к лифтам. Там уже молча стояли спустившиеся с чердака, кто-то отправился вниз пешком. Ариша тоже молчала, говорить совсем не хотелось. Первой у лифта стояла, прислонившись к нему лбом, старушка с трясущейся головой. Подъехали лифты, люди вошли, плотно заполнив их. Лифты уехали. Ариша осталась одна. Сверху спускался, опираясь на девушку и костыль, старик. Когда он подошел к Арише, подъехал пустой лифт. Старик с девушкой и Ариша вошли в лифт, девушка нажала первый этаж. Лифт поехал вниз. Старик молча и с укоризной смотрел на Аришу. Она отвела глаза в сторону. Едва лифт остановился, Аришу вырвало.
— Ты последыша сожрала, — неодобрительно улыбнулся старик.
Он вытащил из кармана платок, протянул ей. Ариша, мотнув головой, достала из притулы свой платочек, вытерла рот.
— В следующий раз не жадничай, — посоветовал старик. — Делись. Торопило не твори. Ясно?
Ариша кивнула, тяжело дыша.
— Не токмо ты обижена.
Старик подмигнул и, ковыляя, выбрался из лифта. Девушка вышла, поддерживая его сзади.
Отдышавшись, Ариша перешагнула через блевотину, в которой слабо различались пельмени, съеденные ею сегодня после смены в загорянской рабочей столовой, и вышла из лифта.
На улице слегка смеркалось.
Ариша достала дальнеговоруху, глянула: почти девять часов. На лавочке вместо точильщика сидели двое парней с девками. Парень наигрывала на мягкой балалайке «Златые горы», пьяноватые девки пели противными голосами. Поодаль, под тополями гужевалась с наутилусами местная шпана.
Ариша поправила платок и спокойным шагом направилась к подземке, туда, где в темнеющем грязном воздухе уже загорелась красная буква «П».
Дом терпимости
Айвовое варенье июльского заката уж протекло-капнуло на пыльно-душное, уставшее и намыкавшееся за день Замоскворечье, когда новенький, цвета парной крови «мерин» государева опричника Охлопа, расчистив путь себе инфразвуковым «ревом государевым», поворотил-свернул с шумной Пятницкой улицы в уютный Вишняковский переулок и встал-постал возле розовато-желтого особнячка с белыми колоннами, молочными окнами и красными фонарями над крыльцом.
Тихо и покойно вечером в Вишняковском переулке.
Не успевает Охлоп крупнотелый открыть стеклянный верх «мерина» своего, как с крыльца к нему татарин в белом кидается:
— Просим, просим покорнейше, господин опричник!
Ждали-пождали опричника государева в Вишняковском переулке. Открывается прозрачная крыша «мерина» плавно, щелкают, отстегиваясь, ремни безопасности. Охлоп, кряхтя, вытаскивает тело свое семипудовое из низкой машины.
— Просим, просим… — подхватывает опричника татарин под парчовый локоть, помогает, юлит ужом белым.
Неспешно Охлоп из «мерина» выбирается. Летнее платье опричника на нем: тонкая парчовая серебристо-алая куртка, подпоясанная серебряным поясом с деревянной кобурой и ножом в медных ножнах, обтягивающие порты из алого шелка, короткие сафьяновые полусапожки. Блестит завитой чуб опричника золотой пудрой, а возле щеки нарумяненной покачивается в толстой мочке уха золотой колоколец. Тяжеловесно лицо Охлопа, сурово, значительно.
— Голову прикрой, — тяжко отдуваясь, указывает он пухлым пальцем, унизанным платиновым перстеньком с черным сапфиром на голову мраморного дога, пристегнутую к бамперу «мерина» и, судя по запаху и заветренному концу сиреневого языка, уже тронутою-таки легким тленом, несмотря на то, что проворные конюхи, близнецы Матвей и Данила отрубили от замороженной собаки и пристегнули ее сегодня ранним утром в усадьбе Охлопа аж в 5:17, когда солнце-то еще токмо-токмо встало, и не успело разбудить хозяина, дотянувшись коварным лучиком-спицей через открытое окно спальни и сквозь щель в ситцевых занавесках до заплывшего, полуприкрытого, могучего глаза грозно похрапывающего Охлопа.
— Исполним! — в быстрых руках привратника возникает-шуршит черный пластиковый мешок, глотает собачью голову остроухую.
Переведя дыхание, ждет Охлоп пока крыша «мерина» встанет на место, резко поворачивается, скрипя медными подковками каблуков полусапожек по брусчатке, и, коренасто раскачиваясь, хмурясь густыми низкими бровями, топыря тесто губищ мясистых, пяча вперед живот, поднимается по ступенькам крыльца.
— Позвольте, позвольте… — гибко-белый татарин опережает, забегает, открывает дверь.
Охлоп входит, задевая плечами парчовыми красивые косяки дверные.
В прихожей все красно — и стены, и потолок, и ковер, и кресла, и платье девушки за багровой стойкой безопасности. И люстра сияет подвесками малиновыми.
— Здра-а-а-авствуйте! — запевает девушка, склоняя аккуратно причесанную головку и улыбаясь губками алыми.
— Здоров! — тяжело дышит Охлоп, отстегивая серебряный пояс с оружием и его на стойку перед девицей брякая.
— Рады видеть вас в добром здравии, — проворно принимает-убирает пояс девица.
— Где сама? — задыхается Охлоп, вытаскивая из рукава тончайший платок батистовый да свой тройной подбородок им отирая.
— Главнокомандующая уже поспешают! — игриво сверкает глазками девица.
И не успевает Охлоп ответить своеобычное «лады», как тяжкого карминного штофа портьеры, шелохнувшись, впускают в прихожую маленькую, худенькую, немолодую женщину в голубом мундире гусарском:
— Благодетель! Душка!
— Куница голубая! — расплываются губищи у Охлопа, обнажая зубы новые, крепкие.
— Долгожданный! — целует главнокомандующая перстенек Охлопа, тянет вверх голубые тоненькие губки, на мысках сапог гусарских привставая.
— Здравствуй, гусар-девица! — целует в губки голубые ее Охлоп.
— Здравствуй, дорогой! — звенит шпорами гусар-девица.
— Соскучился я.
— А мы-то как скучаем!
Берет за пояс Охлопа гусар-девица ручкой маленькой, тянет вон из прихожей:
— Новенькие поступили! Малина со сливками, а не девочки!
Переваливается Охлоп враскачку:
— Ты же знаешь, я своих, стареньких люблю.
— И старенькие есть, и новенькие!
Проходят гость и хозяйка в гостиную. А там тихая музыка играет, свечи горят да двенадцать девиц в сарафанах и кокошниках сидят скромно, очи долу опустив.
— Проходи, гость дорогой, будь, как дома, — щелкает шпорами управительница.
Встают девицы, кланяются гостю в пояс.
— Здоров, нежныя, — улыбается Охлоп.
— Здравы будьте, Иван Владимирович! — хором девицы отвечают.
— Застоялись кобылки наши без тебя, свет Иван наш Володимирович, — гладит гусар-девица тяжкую
