удовольствие.
В этом году Мач уже второй раз ходил на барщину, поставили его как раз на сенокос, так что дорогу к сараю он нашел почти сразу.
– Не хоромы, но крыша и ворота есть, – оценил Сергей Петрович это пристанище. – Располагаемся. Коней можно бы оставить попастись.
– А кто стеречь будет? – спросила Адель.
– Так получается, что командир! – незамедлительно отвечал Ешка.
– Это отчего же? – удивился Сергей Петрович.
– Командирский конь самый светлый, одно слово – седой конь, его воры издалека увидят.
– Разумно, – усмехнулась Адель. Но гусар все еще надеялся, что ему когда-нибудь удастся переспорить цыгана.
– Слыхал я, что ваше племя хлебом не корми – позволь лошадей менять, – обратился он к Ешке.
Тот, пока еще не чуя подвоха, с достоинством хмыкнул.
– Ну так давай обменяемся. Ты бери Аржана, а я – твоего вороного, – предложил гусар. – правда, надолго я Аржана уступить не могу, но денька на два – вполне.
Ешка широко улыбнулся и протянул Сергею Петровичу поводья вороного.
– Так что заступай в караул! – велел командир.
– Я?!? – изобразил неслыханное изумление Ешка.
– Не я же. Ну, чьего коня воры излади разглядят?
– Нет, командир, не мне, а все-таки тебе сторожить! – объявил Ешка. – Послушай цыгана и сам рассуди, твой конь вороной?
– Ну?
– Черный, как ночь?
– Ну?
– Так он шаг в сторону сделал и пропал, ищи его! А мой – седой, я его издалека увижу и приведу. Вот так!
И на сей раз цыганская логика была неоспоримой. Гусар расхохотался первым, Адель – за ним, а Ешка еще мгновение держал серьезную и гордую физиономию, но тоже не выдержал.
Мач хмуро смотрел, как его голодные и промокшие сотоварищи веселятся у ворот сенного сарая. И ему даже не казалось странным, что он, обычно жизнерадостный и смешливый, сейчас злится, услышав чужой смех. Он и сам бы не мог сказать, когда пропала в нем любовь к шутке и острому словцу, когда проснулось непримиримо-серьезное отношение ко всякой мелочи. Ешкины проказы настолько его теперь раздражали, что он готов был не то чтобы заорать на цыгана – а даже со слезой в голосе заорать.
– Коней заведемм вовнутрь. Мало ли что… – решил, отсмеявшись, гусар.
– Темно, как у дьявола в желудке, – мрачно проворчала Адель, когда Ешка с Сергеем Петровичем затворили огромные ворота. – К чему коней-то здесь привязывать?
Она соскочила с Фортуны и спустила наземь Инциса.
– Погоди, – вспомнил Мач, – Сейчас будет светло! Сергей Петрович, дайте огниво…
И вытащил пресловутую Ешкину свечу, от которой оставался еще порядочный кусок.
– Поосторожнее с огнем! – велел гусар.
– Сейчас я ее к стропилу прилажу…
Сеновал осветился.
Отсюда, видать, еще не брали сена, оно лежало, как покидали летом, – уступами чуть ли не в человеческий рост высотой. Адель, еще не видывавшая таких сараев, сразу вспомнила переход через Пиренеи.
По кривой лесенке эскадрон забрался наверх, чуть ли не под крышу, и стал устраиваться на ночлег. Кони, привязанные к воротам, утаптывали место и жевали сено. Инцис с Кранцисом принялись внизу мышковать, причем кот делился добычей с неловким псом. И было так тихо, так мирно, так духовито в свежем сене, что эскадрон стал понемногу отходить после бурных событий.
Словно по сигналу, все четверо закряхтели и заохали, разбираясь со вновь приобретенными синяками и царапинами да поминая недобрым словом императора Бонапарта. Полковнику Бонапарту тоже досталось…
А разговор из этого не складывался и не сложился. Слишком устали, слишком бестолково жили в последние дни… впрочем, им это было на роду написано…
Каждый молча закопался в сено и возился там, пытаясь нагреть себе местечко.
Намного теплей от этого не стало – ночь выдалась холодная и сырая. И пустота в желудке тоже хорошему сну не способствовала.
– Хоть бы мисочку того рагу, что стряпают парижские консъержки! – вдруг затосковала вслух Адель Паризьена. – Не знаю, чего они туда кладут кроме чеснока, только вкуснее не бывает. Или густого лукового супу вдоволь…
Вспомнив, она непроизвольно облизнулась.
– Нет, вот лучше всего – здорового гусака насадить на саблю, как на вертел, и зажарить над угольями, – авторитетно возразил Сергей Петрович. – Как раз каждому бы по четверти досталось. Четверть гусака – пища сытная. Если, скажем, на кухне его жарят, так можно шкварок запасти. А потом пустить по кругу здоровенную пуншевую чашу!
Тут в чьем-то животе заурчало. Грустно покачал головой командир эскадрона и смолк. Но тут размечтался Мач.
– Каши бы тоже сейчас неплохо… – и он вздохнул. – Даже такой, какую скупая хозяйка батракам ставит. А вот мать нам давала с маслом, с творогом… И еще я бы такую коричневую, рассыпчатую, что привозят из Видземе, тоже съел бы, она сытная. У нас она плохо растет. Только не помню, как она там называется. Грешная?
– Гречневая, – уточнил Сергей Петрович, – и ее, голубушку, с молоком полезно. У матушки моей в усадьбе она не переводится. А сколько на погребу солений! Как понесут девки горшочки, как развяжут – весь день бы за столом просидел, там тебе и огурчики, и грибочки, и капустка, и…
– Да ну вас! – внезапно разозлился Ешка. – Нашли о чем толковать на пустое брюхо! Каша, гуси!.. Соленья!.. Была бы мука, испек бы блины, да масла нет!..
Посопел и добавил пасмурно:
– А бедному цыгану и вспомнить нечего…
При общем молчании Ешка полез выше по сеновалу, нашел подходящее местечко и стал разгребать сено, улаживаясь поудобнее.
– Ладно, будет, – решительно сказал Сергей Петрович. – Голод солдату лучшее лекарство. Так Александр Васильич учил. Другого-то все равно нет.
Рядом с Мачатынем откуда-то возник Инцис и положил у его колен придушенную мышь.
– Охотник, – усмехнулась Адель.
– Ешь сам, – грустно сказал коту Мач. – Все равно нам на четверых не хватит.
И стало ему себя безмерно жалко.
– Кто спит, тот обедает, – вспомнила кстати французское присловье Паризьена, глядя, как Ешка закапывается в сено.
– Кто спит, тот не грешит, – отвечал Мач пословицей латышской.
– Кто не грешит, тот обедает, – свел вместе обе пословицы гусар. – Чем же это мы, други, сегодня так согрешили?
Эскадрон призадумался и наверняка нашел бы причину сегодняшних бедствий, но вдруг наверху завозился, а потом и завопил Ешка.
– Покойник! Скорее сюда, покойник здесь!
– Этого еще нехватало! – зарычала Адель.
– Ну и пусть его, эка невидаль… – отозвался Сергей Петрович, слишком уставший, чтобы таскать по сеновалу покойничков. – Мешает он тебе, что ли? С нежностями пристает? Так отползи… Утром разберемся.
– Говорят, от голода призраков видят, – поддел Мач.
