соответствовала моральному облику сотрудника милиции. А Зуев… с ним было сложнее. Он вдруг понял, что если Наташа разденется сейчас перед ним ради этой дурацкой съемки, то он так и закаменеет в ее сознании в качестве говорящей приставки к фотоаппарату. И она уже никогда не разденется перед ним как перед мужчиной. Сегодняшний случай – просто необходимость, раздеваются же при необходимости перед врачом! А в результате Зуев сам себя навеки вычеркнет из списка Наташиных женихов.
Наташа даже обиделась: почему это Зуев и Соломин так упорно спихивают друг на дружку эту процедуру? Причем Соломин утверждает, что, пока Зуев будет снимать, он, Соломин, прорву дел переделает и вернется к концу съемки. А Зуев причитает, что он так не умеет, что он все испортит, что мало света, что слабая пленка («Двести тридцать единиц тебе мало?» – рявкнула-таки Наташа) и что он не помнит, как выглядел тот скабрезный кадр.
Они ругались таким образом около часа. Наконец Наташа разделась до купальника, и тут возник тот самый вопрос, по которому Зуев звонил Игрушке.
Разумеется, он перезвонил, но безрезультатно. Он бы позвонил и в третий раз, но Наташа сообразила, в чем дело, и запретила дальнейшие попытки.
Зуев закудахтал, захлопал крыльями, и Наташа пригрозила, что если ее немедленно не начнут фотографировать, она оденется и уйдет навеки. Зуев и Соломин кинулись было тянуть жребий, и туг разъяренная Наташа сказала, что способности Соломина ей совершенно неизвестны, а Зуев снимает прилично, пусть и передовиков производства, и на сей раз ему придется зажмуриться и нажать на кнопку. А Соломин пусть ждет на кухне.
С тем она скинула купальник.
Наташа за сутки до этой дурацкой съемки и подумать не могла, что когда-нибудь в жизни будет раздеваться, невзирая на сопротивление зрителей. Если бы тот же Зуев проявил инициативу, ему пришлось бы долго уговаривать Наташу. Но несносное провинциальное пуританство обоих ее разозлило. А злить миниатюрных блондинок, привыкших кокетничать и командовать, весьма опасно.
– Ну, я правильно села? – спросила она Зуева.
– Наверно…
– Да ты куда смотришь?!
– Ну, правильно, правильно…
– Может, ногу чуть больше вытянуть?
– Вытягивай.
– Вот так, да? Снимай, Витек, потом попробуем иначе. Ой, погоди! Родинка! Возьми у меня в сумке тушь для ресниц и нарисуй, пожалуйста.
– А ты сама не можешь? – испуганно спросил Зуев.
– Я бы рада, но я себя со стороны не вижу. Давай, давай, не уклоняйся!
Зуев взял в сумочке баллон с тушью, набрал немного на ершик, сделал шаг, другой, протянул руку, вздохнул и отступил. – Ну? – спросила Наташа, но ответа не дождалась. Зуев смотрел в пол.
– Олег, Олеженька! – нежным голоском запела Наташа, – Иди сюда, солнышко! Нужна твоя помощь!
Олег появился в дверях и замер.
– Иди сюда! – приказала Наташа. – Бери у этого балбсса тушь. Взял? Теперь садись сюда. И рисуй.
Соломин сел на край дивана и нерешительно коснулся ершиком Наташиной спины.
– Осторожнее! А то стирать придется, – сказала она. – И вообще, мне кажется, надо чуть ниже.
– Сюда?
– Вроде выше, – подал голос Зуев. Наташа с интересом на него посмотрела, а потом провела пальцем по бедру, обозначая линию модных купальных трусиков.
– Ниже этой линии наверняка, – убежденно сказала она. – Помните, мы тогда рассуждали, что родинка будет прикрыта даже самыми пикантными плавочками?
Соломин прикоснулся ершиком к коже.
– Нет! – возопил Зуев, – Я точно помню, это с другой стороны. Давай рисуй и иди на кухню!
Не успела Наташа ахнуть, как Соломин, довольный, что наконец-то услышал четкий приказ и имеет возможность повиноваться, намазал кружок и вскочил с дивана.
– В первый раз было правильно! – возмутилась Наташа. – Я же помню! Это ты, Витечка, обозвал снимок мерзостью и даже не разглядел его толком! А теперь вопишь!
– Ты сама вопишь, – огрызнулся недовольный Зуев. Соломин, водящий ершиком над голой Наташиной спиной, и сама Наташа в немыслимом повороте были настолько пикантны, что он взмок.
– Иди, Олежек, на кухню, – сказала Наташа, и Зуев обрадовался, но слишком рано, – И принеси оттуда тряпку. Надо стереть эту штуку.
Зуев засопел.
Соломин принес тряпку и попытался стереть тушь, но только размазал ее, отчего и Наташа, и он сам расхохотались.
– Да ты три крепче, – велела Наташа, – Порядок? Теперь рисуй. Примерно здесь. И без рассуждений, Витька, а то мы да утра не закончим. Она же не будет вглядываться. Главное – чтобы голая фигура с браслетом, в шляпе и с родинкой. Ты-то сам себя голого со спины опознал бы?
– Так? – и Соломин намалевал круг чуть ли не с мишень величиной, причем чувствовалось, что в бравом следователе проснулся талант к живописи.
– Ты спятил! – воскликнул Зуев. – Это уже не родинка, а черт знает что! И та была круглая, а эта – как огурец!
Он безумно злился на Соломина и Наташу, а больше всего – на самого себя, потому что презираемое им эротическое разложение действовало-таки возбуждающе.
Туго приходилось пуританину Зуеву.
– Действительно, – сказала, выгнувшись, Наташа. – Вот этот выступ надо убрать. Только осторожнее! Тряпка вся в туши!
Соломин задумчиво посмотрел на тряпку, хмыкнул и вдруг, неожиданно для самого себя, нагнулся и слизнул полродинки.
Видно, вкус туши поразил его, потому что он застыл с полуоткрытым ртом, являя изумленной Наташе и побагровевшему Зуеву черный язык.
– Или вы кончаете этот эротический балаган, – рявкнул Зуев, – или я ухожу!
– Ну и катись к черту, – беззлобно и даже как-то рассеянно сказала Наташа, глядя при этом на Соломина. – Все равно от тебя одни пакости. Я все-таки умею снимать и помогу Олегу. Катись, катись! А ты иди в ванную…
Ошалев от собственного странного поступка, Соломин встал с дивана и деревянной походкой молча удалился.
– Ты переоценил свои силенки, когда ввязался в эту историю, – безжалостно продолжала Наташа. – Не сомневаюсь, что ради Костяя ты мог бы лишний раз отдежурить в редакции, или принести пятнадцать литров пива, или целый день врать по телефону, что Костяй в командировке. Но ты не можешь ради друга отказаться от нелепого предрассудка! Это же нелепо – тебе тошно от того, что для других просто и естественно! Думаешь, я не вижу? А раз так. то и катись отсюда! Кол-ле-га!
Зуев шваркнул аппарат в кресло и выскочил из комнаты.
Опомнился он уже на лестнице.
Как его вихрем снесло с одиннадцатого этажа, и не кувырком ли он летел вниз, Зуев не знал.
Он был смертельно обижен.
Он же мечтал об истинной и ЧИСТОЙ любви, такой чистой, чтобы целовать ЕЕ следы на асфальте. Зуев понимал, что плоть должна взять свое, он был обучен навыкам первой сексуальной необходимости, но это было стыдной и нехорошей радостью. Об этом следовало молчать, как о посещении туалета. А тут – всеобщее повальное бешенство и пошлые, похабные, издевательские позы голых натурщиц во всех газетных киосках!
Зуев мечтал о примерной семье. И в Наташе он любил уже будущую хозяйку его дома и мать его детей. А она!.. Оказалось, что его молчаливая и покорная преданность, его стремление уберечь чистоту чувства от эротической пошлости не стоят для нее одного мгновенного и глупого душевного порыва – слизнуть тушь!
