было ждать любой мерзости.
В том углу, где должен был находиться попугай творилось несусветное. Там стоял человек, на котором была надета клетка из разноцветных прутьев, и она трещала, и прутья выскакивали из гнезд, а он выпутывался из этого хитросплетения, и дергался, и бормотал нечто невразумительное.
– Ради Аллаха, что это с тобой происходит, о попугай?! – обратился к нему Ильдерим.
– Меж бедер твоих вселился шайтан! – поклонившись, отвечал ему тот человек. Ильдерим замахал на него обеими руками.
– Да это же всего навсего заколдованный! – поняв, в чем дело, воскликнула я. – Оказывается, у нас была власть отпустить его на свободу! Только откуда он взялся, такой диковинный?
Он действительно выглядел, как чужестранец из очень дальних краев. На голове у него была круглая, словно блюдо, шапка, которая держалась на самой макушке и была привязана шнурочками, по спине спускалась толстая черная коса, глаза были раскосые, а в ушах были какие-то нелепые закладки, с них свисали ленточки, а на лентах были самоцветы. Меч на его поясе тоже поражал своим причудливым видом. Но все же уродом этого заколдованного я бы не назвала.
– Во имя Аллаха можешь ты нам сказать что-нибудь по-человечески? – обратился к нему Ильдерим.
Тот ответил целой длинной и щебечущей песней на неизвестном языке, причем кланялся самым потешным образом. А потом он повернулся ко мне и запел снова, прижав руку к сердцу, и я, не понимая ни слова, догадалась, что речь на сей раз идет о моих прекрасных глазах, и агатовых ресницах, и шее, и бровях, и прочих достоинствах. И я увидела, что этот заколдованный молод, и статен, и во взгляде его – пламя любовной страсти.
– Уж лучше бы тебе оставаться попугаем! – с досадой сказал Ильдерим. – Тогда тебя хоть можно было понять!
– Я прекрасно все поняла, – возразила я. – Он благодарит нас за освобождение и восхищается моей красотой. Для этого не нужен толмач, о Ильдерим!
– Даже лучшая из женщин будет в каждом слове слышать восхищение своей красотой… – пробурчал Ильдерим. – О Аллах, все они неисправимы! И виновата твоя привычка ходить с открытым лицом! Вот уже и заколдованные объясняются тебе в любви! Недостает только джиннии Азизы и того косматого ифрита, который беседовал с попугаем!
Я оставила эти слова без внимания, чтобы они повисли в тишине и пустоте. Мало приятного, когда последнее слово остается за тобой лишь из-за пренебрежения собеседника. Ильдерим откровенно и неприкрыто ревновал. В сущности, я не возражала против ревности, мне даже нравилась его ревность, но пусть бы он лучше сочинял о ней стихи, которые так ему удаются, а не говорил глупостей.
И тут мы услышали надвигающийся шум.
– Сюда кто-то идет, о госпожа! – воскликнул Ахмед. – Идет по моему потайному ходу! Бежим скорее! Я потушу факел, и мы скроемся в темноте!
– О бесноватый, с нами женщина, которая только что родила, и она слаба, и ее надо нести на руках! – набросилась на него Ясмин. – Мы не пронесем ее через эту щель!
– Не пронесете! – раздался голос аш-Шаббана, о котором мы на радостях совершенно забыли.
Он отполз к двери, через которую его внесли полумертвого, и встал там, и стоял, держась за косяк.
– Мой повелитель погиб из-за вас страшной смертью, – продолжал аш-Шаббан. – И шайтаны спорили за право унести его душу в преисподнюю. Но и вы не уцелеете! Сейчас сюда ворвутся слуги Харуна ар-Рашида, и они убьют вас всех за осквернение его гарема, и уцелеет лишь ребенок! Горе вам, о неразумные! Не принес вам счастья этот проклятый талисман!
Ахмед метнул в него дротик и попал прямо в грудь. Аш-Шаббан рухнул на спину и оказался в том лазе, откуда его невольники метали в нас дротики. Но, падая, он успел что-то повернуть, и дверь закрылась, и он был по ту ее сторону, а мы – по эту. И шум бегущих ног все приближался.
– Надо защищаться, о Бади-аль-Джемаль, – сказал Ильдерим. – Пока я жив, они до тебя не доберутся.
– Если я и переживу тебя, то ненадолго, о Ильдерим, – ответила я.
– Ты красивая женщина, тебя помилуют. – И он вынул саблю из ножен.
– Нет мне дела до их помилования! – И я тоже вынула саблю.
Наш расколдованный попугай сказал что-то на своем певучем языке и обнажил меч.
И мы, окружили ложе, где лежала Зумруд, и невольниц с младенцем, и готового метать дротики Ахмеда, собираясь дорого продать наши жизни и жизнь ребенка.
В помещение ворвались черные рабы с факелами, но отступили, видя, что мы тоже вооружены.
Один из них приблизился к нам, держа в руке обнаженную саблю, и обернулся и сделал знак прочим подойти поближе.
Тогда вперед вышел наш попугай. Он поглядел на черного раба пристальным взором, усмехнулся и, Аллах мне свидетель, медленно спрятал саблю в ножны. Он стоял рядом с огромным негром, невысокий даже хрупкий, в длиннополом парчовом халате, и вдруг вскрикнув, подпрыгнул выше собственного роста, и мы перестали понимать, что здесь происходит.
Когда же это прекратилось, он стоял посреди помещения и скромно улыбался. А на полу лежало восемь негров, и всех их он поразил, не прикасаясь к мечу, а только ногами!
Но количество невольников с факелами росло, их собралась уже целая толпа у дверей, и хотя они не рисковали, однако, приблизиться к бывшему попугаю, он понял, что дело не ладно, и все-таки вытащил меч из ножен.
Но тут, повинуясь неслышимому для нас приказу, негры расступились и склонились в поклоне. Вошло несколько почтенных старцев в огромных тюрбанах и с длинными седыми бородами. Они несли свитки рукописей. Старцы тоже расступились и склонили тюрбаны, но не так низко. Затем вошли бодрые молодцы, и сразу стало видно, что это – удальцы правой стороны и левой стороны из охраны халифа.
И наконец, появились трое мужчин – невысокий широколицый, с маленькими пухлыми губами, и второй – стройный красавец с седеющей бородой, и третий, огромный ростом и угрюмый. По тому, как все преклонились перед ними, я поняла, что это – сам повелитель правоверных, Харун ар-Рашид, и его главный визирь Джафар Бармакид, и неразлучный с этими двумя палач мести Масрур.
Повелитель правоверных неторопливой походкой подошел ко мне, коснулся пальцем моей сабли и улыбнулся.
– Спрячь это, о Бади-аль-Джемаль! – ласково сказал он. – Нет тебе нужны защищаться от нас. Клянусь Аллахом, мои дармоеды были правы, когда вычитали в своих гадательных книгах, что мой дворец посетит царевна изумительной красоты и совершенной прелести! Этой ночью, когда я мучился бессонницей и не знал, чем себя развлечь, ко мне ворвалась толпа моих придворных звездочетов, и они показывали пальцами на небо, и называли по именам звезды, в которых я ровным счетом ничего не смыслю, и потрясали гадательными книгами, и объявили, что в подземелье моего дворца появился на свет сын царя Джаншаха, которого охраняет сестра его отца, царевна Бади-аль-Джемаль, и что с ними – китайский царевич, который был заколдован, и превращен в попугая, но колдовство кончилось, и он снова стал человеком. А теперь покажи мне, о Бади-аль-Джемаль, маленького царевича, жизнь которого ты спасла!
Я позволила ему подойти к ребенку. Халиф склонился над малышом и опять улыбнулся.
– В гадательных книгах моих дармоедов этот царевич уже назван именем Тадж-ад-Дин, – сообщил халиф. – Поди сюда, о Джафар, полюбуйся на этого ребенка и прикажи выдать придворным звездочетам, мудрецам, магам и гадальщикам все, что им причитается за такое удачное предсказание! А ты, о царевна Бади-аль-Джемаль, закрой поскорее лицо, чтобы даже я не мог оскорбить твоей царской крови лицезрением твоей красоты!
– Так, значит, ты – царевна, о Бади-аль-Джемаль? – растерянно спросил Ильдерим.
– А это что за воин? – осведомился халиф. – В гадательных книгах про него, кажется, ничего сказано не было!
– Я всего лишь купец, о повелитель правоверных! – с достоинством отвечал Ильдерим. – Путешествуя из Басры в Багдад, я повстречал царевну и оказал ей услуги, и теперь мне время возвращаться домой в Басру.
– О повелитель правоверных! – воскликнула я. – Если бы не этот купец, сын моего брата погиб бы не родившись, а в его царстве остался править злобный предатель Бедр-ад-Дин!
