– Не удирал я, я… – Левушка пытался описать свой уход из особняка так, чтобы и правдиво, и без ущерба для офицерской чести, но таких слов в русском языке, очевидно, еще не было, и он вспомнил иностранные: – Я рапидно ретировался.
– Сиречь удрал, – перевел Архаров обратно на русский эти приспособленные к родному наречию французские словеса. – Будет тебе корчить из себя петиметра, тут не Петербург!
– А я и не корчу!
Левушка перенимал манеру вставлять французские слова в русскую речь только когда обретался в петербуржских гостиных – так там его иначе бы и за своего не признали.
– Надо было мне за ним следом бежать, я бы уж разобрался, что к чему. И девку ту за косы бы выволок… – сердито сказал Архаров.
– Да нет же! – возмутился Левушка. – Она точно была… покойница! Не может живой человек сидеть в неглиже в гостиной, когда кругом моровое поветрие, и играть Моцарта!
– А покойник может?! Матвей, там дело нечисто.
– И мне сдается, что нечисто, – согласился Матвей. – Опять же, среди бела дня неприкаянные души не бродят, они все более по ночам. И руки у них бесплотные, не могут на клавиши жать. Конечно, может статься, что музыка тебе примерещилась, равно как и французская ругань в устах мортуса…
– Ещк и тот мортус! Дурак ты, Тучков! Тебе башку заморочили! – напустился на сослуживца Архаров. – Эта девка у них там нарочно сидит – привидение изображать! Для таких обалдуев, как ты! Притон там, слышишь, Матвей?
Левушка уставился на приятеля – Архаров редко впадал в такое возбуждение.
– Так, может, мортус вовсе в иное место лез?! – завопил он. – Мало ли, что он там поблизости околачивался?
– А чей притон-то? И какая тебе в нем польза? – резонно спросил Матвей.
Архаров задумался. Насчет пользы он и сам не знал, а прочее выстроилось в голове довольно скоро.
– Мародеров, – уверенно сказал Архаров. – В пустой дом, где нечистая сила шалит, даже мортусы не сунутся. Девка, стало быть, живая и состоит в шайке… Понял, вертопрах? Живая. Может, еще и набелилась для пущего ужаса.
– Слава Богу, коли так! – воскликнул Левушка. – Николаша, ты даже вообразить не можешь, какая она красавица!
Сейчас ему именно так и казалось, хотя при встрече он отнюдь не был очарован француженкой, а лишь музыкой, и сам это понимал.
– Вот только красавиц нам теперь и недоставало, – с неудовольствием отвечал Архаров. – Все прочее имеем в избытке…
Степенный мужчина, которому Архаров отдал первый рублевик, пройдя Варваркой, свернул в Ипатьевский, и там, тут же за храмом Вознесения Господня, вошел в калитку.
Он оказался во дворе, который и теперь, в разгар чумного поветрия, был прибран и показывал достаток хозяина. Даже костры, что давали густой черный дым у калитки и у крыльца, казались благообразны.
Дворник, следивший за ними, в пояс поклонился хозяину. Тот кивнул.
В самом доме, в сенях, навстречу выскочила девка, кинулась разувать, обтирать башмаки уксусной тряпкой.
Она глядела на него снизу вверх испуганными глазами, не решаясь задать вопрос: как оно там, за воротами? А он не имело ни малейшего желания пускаться в рассуждения с комнатной девкой.
Отдав ей кафтан, который она тут же потащила на кухню, где вовсю дымилась курильница, и оставшись в подпоясанной рубахе, мужчина поднялся по лестнице в третье жилье и вошел в светлицу.
Там, сидя за столом (обязательный штоф с миской скромной закуски были, казалось, не тронуты) ждал его, головой в столешницу, придремавший человек в черном кафтане.
Мужчина хотел было тряхнуть его за плечо, да воздержался – чума отучила лишний раз прикладывать руки к чему бы то ни было. А одежда – та вообще считалась опасной. Рассказывали страшные истории – что село Пушкино вымерло оттого, что дурак мастеровой принес туда купленный для жены кокошник – а тот оказался снят с умершей от чумы бабы. И что таким же образом вымер город Козелец от зачумленного кафтана…
– Ивашка! Просыпайся, – довольно громко позвал он.
Мужчина повернул голову.
На вид ему было под сорок, лицо – круглое, сытое, что по чумному времели было несколько странно – впроголодь питались почти все.
– Ты, Харитон Павлович?
– Я. Плохие новости, Ивашка. Дьячок тот, Устин, не нам одним потребен, его и кое-кто иной ищет.
– Как это? Уже?..
Человек в черном кафтане чуть не вскочил. На его лице изобразилась готовность бежать куда попало – и тут же осознание безнадежности: бежать-то и некуда…
– А так – ко Всехсвятской церкви приходили двое, расспрашивали, да на меня их Бог навел, – сказал Харитон Павлович. – Видно, Господь пока за нас, Ваня.
– А ты?
– А я не дурак – сказал, что Устина чума прибрала. Старуха мне одна чуть карты не спутала, я ее знаю, чертову перечницу…
– Век за тебя Бога молить буду! – пылко пообещал сорокалетний Ваня.
– Погоди, Ивашка, дослушай до конца. Те двое – не простые люди, а, сдается мне, офицеры. Граф Орлов приволок с собой из Петербурга четыре гвардейские бригады – так не из тех ли?
– А ты почем знаешь?
Разговор так захватил мужчин, что они не расслышали легкого дверного скрипа. А там, за образовавшейся щелкой, непременно примостилось чье-то незримое ухо.
– Выговор не московский, хотя без мундиров, а при шпагах… И целый рубль мне отвалили – вроде как на помин Устиновой души. Вот он, рублевик-то, – мужчина выложил завернутую в тряпицу монету на стол. – Коли хочешь, бери. Так что пора нам Устина из его норы выкуривать. Как бы кто иной их к нему прямиком не привел.
– Рука у меня не поднимется…
– На митрополита поднялась? Начал – так продолжай. Устин блаженненький, он поголосит-поголосит, да тебя и выдаст. Скажет – Ивана Дмитриева, господа хорошие, вяжите! Его грех!
– Да будет тебя меня пугать, и так тошно…
– Уж не рад, что со мной связался? Гляди, Ивашка, я ведь не святой, долготерпения у меня не густо… – пригрозил благообразный мужчина. – Ссориться нам теперь не с руки. Я тебе по гроб дней моих благодарен – да и ты будь благодарен. А Устин нам поперек дороги стоит. Из-за него, дурака, тебе прямая дорога на виселицу, а еще до виселицы плетей получишь досыта. Что, не прав я? Вот то-то… Рублевик прибери. И чтобы на помин души употребил. Понял?
– Так выйти ж придется…
– Потом, опосля того…
Девка, что незримо присутствовала при разговоре, настолько бесшумно, насколько это возможно босиком, отступила на лестницу и спустилась во второе жилье. Там ее ждали – и тут же впустили в спальню.
Она подошла к постели, где лежала хозяйка и, поклонившись, встала у изголовья на коленки.
– Что, грозен? – спросила хозяйка.
– Потише вроде стал, матушка Анна Андреевна.
– А тот, в светлице?
– Так в светлице и сидит, и ест там, и пьет, матушка Анна Андреевна.
– Меня не поминал?
– Не поминал, матушка Анна Андреевна, даже ни словечком.
– Ахти мне… За что меня только Бог наказал? Али я неправа? Али я из тех, кто для Богородицы поскупился?..
