сбежал с Пречистенки. У него были и более важные дела, чем сидение в особняке на случай, ежели карточные шулера пойдут на него штурмом с осадными лестницами на плечах.
Взяв извозчика, он поехал к Илье Черепанову и узнал, что денщик не возвращался, писем на имя Фомина не приходило, но приезжал некий господин, говорящий по-русски не совсем чисто, с высокомерной картавостью, осведомлялся.
– И что же ты? – спросил взволнованный Федька, осознав их общую с Архаровым ошибку: надо было придумать, что отвечать подобного рода посетителям.
– Сказал, что господина Фомина видеть никак невозможно, они в отсутствии. Спросил, не угодно ли чего передать, – отвечал Черепанов.
– Ишь ты! – восхитился Федька. – И ведь не соврал! А теперь говори живо – как выглядел тот господин?
– Молод, собой хорош, мои бабы его видели, переглянулись да и припечатали словцом: бабья погибель, – усмехнувшись, сказал Черепанов. – Может, лучше их позвать? Они-то всего его доподлинно разглядели.
– Зови!
Пришли Анютка и Марьюшка. Первая застыдилась, зато вторая определила визитера так: хорош, как ясный день.
– Ну уж и ясный! – возразила, покраснев, Анютка.
Стали докапываться, чем красавчик ей не угодил.
– Да ведь черен, как арап! – объяснила она.
– Это как это?! – Федька повернулся к Черепанову.
– Да врет она, арапа и я бы приметил, – отвечал хозяин.
– И не вру, как Бог свят! Какой же ясный день, коли у него волосья вороные?! – возразила, несколько освоившись в обществе полицейского, Анютка.
– И опять же врешь, волосья у него убраны и напудрены, – возразил Черепанов.
– Вороные, – стояла на своем Анютка. – И не русский он. Может, француз, а может, вовсе черкес.
– С чего ты взяла? – удивился Черепанов. – Где ты, из Москвы не выезжавши, черкесов видеть могла?!
– А видывала!
– Вот, Федор Игнатьич, какие новинки дома обнаруживаются, – растерянно пожаловался Черепанов. – И чем же тот кавалер смахивал на черкеса?
– Носом, – подумав, сказала Анютка. Так и выяснили, что нос у него с горбинкой, лицо худощавое, смугловатое, и ему самому, видать, этот тон кожи нравится, иначе бы его запудрил, а так – ходит почти без пудры. Потом установили и рост – повыше Федьки, и что в плечах широк, и что лет около двадцати. Но далее возник спор. Анютка настаивала на черных, как полагается черкесу, глазах, Марьюшка же утверждала, что глаза светлые и сверкали, как два алмаза. То есть, красота визитера ошарашила ее куда больше, чем товарку, что и заметил вслух Черепанов.
Затем дошло и до одежды. Цвет кафтана и камзола все дружно определили как лазоревый. Отметили присутствие шпаги – но в шпагах не разбирался никто.
– Трость! – вспомнил Черепанов. – Щегольская трость!
Однако, будучи спрошен про ручку, ничего сказать не мог – особых примет не было.
По просьбе Федьки он записал на бумажке приметы, после чего Федька поехал на Лубянку.
Там он зашел в канцелярию и отдал бумажку, чтобы переписали нужным образом, а потом занес показания Марьюшки и Анютки в кабинет к Архарову, положил на стол. И тут в двери, которую он за собой не прикрыл, потому что заглянул на полминутки, встал Устин Петров.
– Феденька, тут с находкой, – сказал он.
Устин, прижившись на Лубянке и освоившись, со всеми был приветлив, услужлив и ласков, всех называл именами приятно-уменьшительными, кроме, разумеется, Архарова со Шварцем и старших офицеров.
– Впускай, – распорядился Федька, которому показалось забавным допросить посетителя в начальственном кабинете.
Вошел чистенький маленький старичок, в длинном зеленом кафтане, явно переделанном из старого пехотного мундира, с коричневой заплатой на левой поле, в чулках со спущенными петлями, в разбитых башмаках и с узелком. От порога поискал взглядом образа, нашел один – Николая-угодника, перекрестился.
– Мир дому сему, – сказал неожиданно полнозвучным голосом.
– Заходи, дядя, с чем пожаловал?
– Меня с детства учили чужого добра не брать, – сообщил старичок. – А тут добро лежит у самого порога. Я думаю – все равно же к куму в Зарядье собирался, именины у кума, дай занесу на Лубянку. Может, у кого украли, может, кто ищет… может, погубила девка душу…
– Какая девка?
– Может, в реку бросилась, – горестно продолжал старичок, – а может, злодеи девства лишили… всякое Божьим попущением случается…
– Давай сюда, дядя, – велел Федька, показывая на узелок. – Сейчас разберемся.
– А награждение за находку разве не полагается?
– Ты сперва находку покажи.
– Я покажу, а ты – цап? Нет, ты сперва мне награждение.
– Так откуда же я знаю, как тебя награждать? – удивился Федька. – Может, там у тебя драные лапти? Награждение полагается за ценную находку – скажем, ты табакерку золотую подобрал или часы… Что там у тебя?
– Платье, – совсем тихо сказал старичок. – Платьице… Думал, дадут награждение… Мне и полтинничек – большие деньги…
Федьку как резануло, он полез за кошельком.
– Держи рубль, покупаю у тебя твое платьице! Не глядя! Давай сюда!
Старичок тут же отдал ему узел.
– Я за тебя помолюсь, только скажи, как звать!
– Федором звать. А теперь ступай, Христа ради, у меня дел невпроворот.
Старичок ушел, а Федька недоуменно уставился на свое приобретение. До сих пор он сам себя в жалости не уличал.
– Вот ведь смуряк охловатый, – обозвал он сам себя. – Хрусты тебе, смуряку, девать некуда! Платьице тебе понадобилось… Может, и впрямь дорогое?
Он развязал узел и обнаружил в нем испачканные юбки, серую и белую, и при них красный жакетик- карако, отделанный фестонами. Хмыкнул, прикидывая – не отдать ли это сокровище Клаварошу для его зазнобы? Распялил одежду на руках – нет, Клаварошева зазноба тут не поместится. И додумался – понес приобретение Шварцу. У того в чуланчике есть всякая маскарадная одежда, включая монашеские рясы, женский наряд тоже пригодится.
Он спустился в первый подвал, ниже не пошел – никто из архаровцев не любил бывать во втором. Там было Шварцем разведено такое пыточное хозяйство – человека неподготовленного мороз по коже продирал.
С беспредельной аккуратностью были развешены по стенам кнуты и плети, там же имелась дыба, в углу лежала «лиса», представлявшая собой распиленное вдоль пополам двухсаженное бревно с отверстиями для пяти пар ног. Верхнюю часть бревна приподнимали, заправляли туда ноги сидящего на полу преступника, потом вновь опускали, и таким образом он дожидался своей очереди на допрос, попутно наблюдая подробности предыдущего допроса, что зачастую лучше всяких уговоров способствовало решению покаяться.
Кроме того, на видном месте стоял весьма вонючий бочонок с дешевой селедкой крепкого посола. Кормление селедкой, после которого сутки не давали воды, тоже входило в Шварцев арсенал, и немец утверждал, что за дознанием такого рода – большое будущее, ибо человек, чье здоровье не на шутку подорвано допросом, будучи отправлен в каторгу, плохой работник и только даром ест казенный хлеб. Преступник же, чья спина и кости остались целы, хлеб в Сибири будет есть не напрасно.
