– Тучков! – прервал Левушкину речь Архаров. – Помнишь, ты с Ильинки дрянь приволок? В рот вставлять?
– Приволок, точно.
– Куда ты ее сунул?
– Это у моего Спирьки спрашивать надо, он за порядком в баулах следит.
– Вели, чтобы приволок. Эта дрянь рожу меняет до полной неузнаваемости.
Левушка выглянул из кабинета и потребовал, чтобы сыскали денщика и передали ему поручение.
Вскоре ворвался Спирька, достал из кармана узелок. Это была пара пламперов. Архаров показал их Клаварошу.
– Сунешь за щеки, вмиг помолодеешь!
– Я на преклонные годы не жалуюсь! – обиделся француз.
– Потом не забудь сдать Шварцу, пусть лежит у него в чуланчике, – додумался Левушка, и тут же стал по-французски командовать, как Клаварошу сесть и как встать, чтобы его удобно было причесать и обрядить в изумительный нарядный кафтан наимоднейшего пюсового цвета. Цвет этот, попросту «блошиный» имел превеликое множество оттенков – и в честь спинки, и в честь брюшка, и оттенок «мечтательной блохи», и даже «блохи в обмороке». Левушка, как человек молодой, мог одеваться в светлое и выбрал именно мечтательную блоху, а особенно гордился пуговицами – из розоватого перламутра в золотой оправке, а по перламутру рисуночки – крошечные букетики.
Под кафтан Клаварош надел камзол того же цвета, с вышивкой, довольно длинный, а потом вышла заминка с чулками – денщик Спирька, следивший за Левушкиным имуществом, не заметил, что на свежевыстиранных в области пяток образовались дыры. Пришлось Архарову приказывать Никодимке, чтобы выдал из своих запасов наилучшие чулки.
В конце концов полностью одетый и с пламперами во рту Клаварош с письмом для господина Захарова был отправлен на извозчике, и когда Левушка с Архаровым, стоя у раскрытого окна, того извозчика проводили взглядом, то оба разом, не сговариваясь, выдохнули:
– Ф-фух!..
Ловушка была налажена – оставалось ждать, кто туда попадется.
– Сашка не объявлялся? – спросил Левушка.
– Как сквозь землю провалился. Может, права черная душа?
– Ты насчет панихиды? – догадался Левушка.
Архаров со вздохом кивнул.
– Ничего, Николаша, ничего… Может, мы как раз в амурном гнездышке на его след и нападем?
– Может, и нападем, – Архаров настолько устал, что уже не мог возражать.
– Так я поеду к князю?
– Поезжай…
Левушка направился к двери, которая вдруг сама приоткрылась навстречу. Архаров, провожая его, вышел следом и обнаружил за дверью Никодимку.
– Чего тебе? – тихо спросил он.
– Я вашей милости приказание исполнил! – гордо сообщил Никодимка.
– Какое еще приказание?
– Книжку приобрел, – и Никодимка добыл из кармана небольшой, как раз карману и соответствующий, пухленький томик.
– На кой мне еще книжка? В кабинете полны шкафы.
– Так велели ж! – Никодимка показал обложку.
Это была «Пригожая повариха» господина Чулкова.
Архаров замахнулся было, но, как мгновенно пришел в ярость, так мгновенно же и остыл.
Как будто ему только и осталось счастья в жизни, что читать про похождения чужих мартон…
Тереза полагала, что Мишель объявится сразу же после того, как воистину по капризу Фортуны заскочил в ее лавку за башмачными пряжками. Хотя она и выставила бывшего любовника чуть ли не в тычки, но в глубине души часа два спустя уже хотела бы, чтобы он повторил попытку примирения. Хотя бы для того, чтобы быть вторично отвергнутым!
В ее жизни, как ни странно, было не так уж много мужского внимания. Из Франции она уехала еще девочкой – ее увезла с собой сестра. Затем она жила при сестре. Ее мало кто видел и мало кто мог на нее посягнуть, пока она со всем пылом отдавалась музыке. Затем нашли ей место в доме чиновника Литвинова. Она, восемнадцатилетняя, обучала клавикордной игре и пению двух его внучек от вдовой старшей дочери, живущей ныне с родителями. Дом был бабьим царством, хозяина Тереза видела не часто, а интерес к себе со стороны прислуги тут же гордо пресекла.
В двадцать лет сестра нашла ей место в доме графов Ховриных. Там тоже жили две девочки, нуждавшиеся в наставнице. Но там же подрастал и недоросль – Мишель. Ему было шестнадцать, и домашние девки уже успели явить пред ним полную покорность. И он не сразу догадался, что молодой учительницы музыки можно и нужно домогаться. Может, и вовсе не догадался бы, кабы она сама не обратила внимания на высокого статного юношу.
И вспыхнуло…
Таким образом Мишель оказался первым и единственным мужчиной в ее жизни – потому что сразу после него случилась чума и было уж не до амуров. И знала она лишь характер и особенности этого мужчины – его юную пылкость, его настойчивость. Правда, сидя в покинутом ховринском особняке, додумалась она и до таящейся под бойкостью и задором пугливости своего друга – мог же, не послушав маменьки, вернуться за ней, за своей возлюбленной, вывезти ее из Москвы, где-то спрятать! И тут же Тереза возражала себе – да как?.. И клеймила отступника, и тут же его оправдывала, и запуталась вконец.
Мишель же явился отнюдь не так, как было бы удобно для сцены с громами и молниями. Он проскользнул вслед за парой пожилых покупательниц и тихонько пристроился в уголке, перебирая висящие на стене и разобранные по оттенкам ленты. Тереза попыталась было его выпроводить – да старухи вступились, очень он им понравился своей кротостью и огромными голубыми глазами.
Наконец, они, набрав белил и румян, бархатных и тафтяных мушек, ушли, а он остался.
И таким растерянным гляделся, что Тереза позволила ему говорить…
– Я жить без тебя не могу, – сказал Мишель. – Ты одна моя утеха! Когда я проведал, что тебя оставили в Москве, едва руки на себя не наложил! Тереза, радость моя, жизненочек! Кабы ты знала, как я пор тебе тосковал! Мне ведь знатных невест сватали – всех послал к чертям! Матушка ко мне уж подступиться боится! Тереза! Я ведь, как батюшка помрет, сам себе хозяин буду!
– Все сие я не раз слышала! – воскликнула Тереза. – Еще тогда, тогда… Уйдите, умоляю, не травите мне душу! Иначе я вас убью и себя не пощажу!
Мишель отошел к окну. Постоял, помолчал…
– Путь будет так, как ты захочешь, – тихо сказал он. – Только об одном прошу, об одном, тебе это ничего не будет стоить. Мелочь, безделица, четверть часика…
– Что?..
Тереза зашарила в складках платья.
После встречи с Мишелем в лавке она стала носить с собой нож. Оружие это ей по ее просьбе принес Клаварош. Он знал, для кого предназначается клинок, но возражений не имел. Просил только пустить в ход лишь в самую опасную минуту, не ранее. И показал ухватку – как внезапно бить противника в живот, повернувшись к нему на мгновение спиной.
Разумеется, Клаварош никому об этом ноже не докладывал, равным обюразом и о том, что изредка навещет Терезу. Он полагал, что полуродственные отношения двух иноземцев, оказавшихся в России, никого не касаются – в том числе и полиции. Архаров же догадывался об этих визитах – но никогда не задал ни единого вопроса.
– Тереза, я пальцем к тебе не прикоснусь, слово чести. Четверть часа, не более. Пойдем со мной.
– Куда?
– В дом почтенного человека. Там будет он сам, будет его жена. Будут слуги. Это тут неподалеку, ….. Мы даже не сядем в карету, тебе ничто не угрожает. Четверть часа, не более. Или ты настолько боишься
