Никодимка!
– Он на поварню побежал, – сказал Архаров. – Ты хоть обернись да на товарищей своих взгляни. Или забыл?
– Нет, я вас не забыл, – дрогнувшим голосом сказал Левушка Федьке, Тимофею и Клаварошу. – Ребята, братцы, да что же вы? Ну, давайте… давайте без чинов!
И распростер руки для объятия – сажени на полторы, не меньше. И обратился к Клаварошу с живой и взволнованной речью по-французски, из которой Архаров разобрал только, что поминалось сердце, а Клаварош назван другом.
Потом, когда удалось отвести Левушку к столу и усадить, Архаров уже знал, для чего судьба послала ему такой подарок. Отпрыск хорошего рода, взбалмошен, но при необходимости очень даже неглуп – вот кого следовало послать к старой княжне, ей будет приятно, что не черная кость ей вопросы задает, а дворянин при шпаге и известной на Москве фамилии. И при нем – ловкого Федьку. Федька все разглядит, втихомолку с бабами и сенными девками потолкует.
Тут Архаров сам себе возразил, что до сих пор Федькины толковища с девками почему-то добром не кончались – как-то даже сказался больным, а потом Устин Петров проболтался, что у орелика нашего вся рожа исцарапана. Видимо, Федька, числя себя красавцем, ломился напролом. Можно послать Тимофея, можно еще кого из той когорты, что он, буквально своими руками отцепив от каторжного этапа, привел в дом на углу Мясницкой и Лубянки, сказав: до первой дури! Но Федор все-таки лучше, и не только потому, что боек.
Его, несмотря на проказы, следовало тянуть вверх. Архаров на добро был памятлив, а Федька, похоже, однажды бескорыстно спас его от малоприятной смерти – на топчане в чумном бараке. Но, поблагодарив однажды, Николай Петрович более ему об этом не напоминал. Сам помнил – а не напоминал. Считал такое неприличным.
Задумавшись, он перестал видеть и слышать, что происходит в кабинете, и только возмущенный Тимофеев матерок привел его в чувство.
Совсем ошалевший Никодимка метался по кабинету с чугунной сковородкой в руке, а на сковородке шкворчала большая, на полдюжины яиц, яичница. Притащить – притащил, через весь дом – бегом, а куда поставить, чтобы мебель не повредить, – не знал.
– Ты сдурел, – сказал ему Архаров. – Катись на поварню, и со сковородкой вместе, а господин Тучков пойдет за тобой следом, и там ты ему настоящий фрыштик спроворь, понял?
За Левушкой вымелись и архаровцы – тоже ведь еще не завтракали. Сам Архаров есть не пожелал – у него по утрам желудок просыпался с трудом, чашки кофею с сухариком на сей раз вполне хватило. Вот к вечеру желудок приходил в азарт и требовал, чтобы его ублажали. И приходилось.
В кабинете наконец стало пусто и тихо.
Архаров запустил руки в волосы, взъерошил их, постоял, чувствуя пальцами собственный череп. Ему очень не хотелось допускать до головы Никодимку. А звать другого волосочеса не желал – Никодимка хоть в такие минуты священнодействовал молча.
Длинные вьющиеся пряди вдоль щек должны были насильственно закрутиться в аккуратные букли. Сейчас же висели уныло – глядеть противно. Архаров и всегда-то был недоволен своим лицом, а с утра – тем паче, обвислое какое-то, бодрости нет. И телом был недоволен – вон как взглянул поджарый Клаварош на архаровское пузо, когда начальство стояло босиком, в одних подштанниках. Сейчас оно было убрано в длинный красный камзол, и ряд пуговиц сверху вниз словно бы делал его незаметнее. Хотя последняя пуговка, застегнутая прямо под пузом, как раз и подчеркивала округлость, но что ж делать, раз все так носят?…
Архаров все про себя знал – некрасив, взгляд тяжелый, избыточно плотен – хотя на Москве, говорят, полноту достоинством считают, – и коротконог, на иную лошадь ему не взобраться. Потому в обществе мельтешить не желал – московские невесты, пусть и согласны под венец хоть завтра, а засмеют втихомолку. Вообще дамское общество его то пугало, то настораживало – как если бы зверь попал в стаю животных не своей породы.
Чаще всего женщины казались ему похожими на детей, играющих в какие-то непонятные взрослому человеку игры. Разве что Марфа несколько приближалась к его представлению о разумном существе, но Марфа немолода – было время поумнеть! И, перебрав чертову пропасть мужиков, от них немало нахваталась. Один Ванька Каин, чьей любовью всякий раз похваляется, чего стоит…
На этом месте размышлений прибыл Никодимка с тазиком, бритвой, полотенцем и прочим цирюльным прикладом. Усадил поближе к окошку, окутал пудромантелем и принялся наводить порядок. Потом прибежал с поварни мальчик, принес горячей и ледяной воды для компрессов. После бритья очень способствует свежести и цвету щек, как уверяет Никодимка. А нужна ли оная свежеть в тридцать один год?
Потом Левушка, поев, потребовал, чтобы господин обер-полицмейстер тут же показал ему свои новые владения. Пришлось повести по пустым комнатам, которые нисколько петербургского гостя не удивили – он и не такое видывал. Наконец оказались в большом помещении, с которым Архаров решительно не знал, как быть. Отапливать – на дрова разоришься, а оставить осенью и зимой без тепла – зданию на пользу может не пойти.
– Ишь ты, бальная зала! – восхитился Левушка. – Послушай, а ведь тут разминаться можно!
И тут же выхватил из ножен шпагу.
– Уймись, – сказал ему Архаров, подумав при этом, что приятель прав – тут можно учить полицейских, так, чтобы без посторонних глаз, не менуэты же разводить.
Левушка попрыгал, кидаясь в свои знаменитые выпады – таких выпадов ни у кого в Преображенском полку более не было, оба бедра вытягивались в прямую линию, Левушка буквально садился на пол, еще делал движение плечом и доставал кончиком шпаги на локоть дальше, чем мог бы предположить противник.
– Поупражняемся? – предложил он.
Архаров понимал, что надо бы, давно он не сжимал шпажного эфеса, но отказался – возможно, потому, что не желал позориться.
– У меня к тебя просьба, – сказал он. – Нужно одну барыню навестить, поспрашивать. Там такое дело – воспитанница сбежала. Я этих московских чиновных старух видеть не могу – дуры, а спеси – через край.
– Думаешь, я их обожаю? У меня тетка – так больше часа вытерпеть не могу, – признался Левушка. – А она хочет, чтобы весь белый свет к ней на поклон ездил. Узнает, что я у тебя остановился, – со свету сживет.
Подумал и добавил:
– А может, и не сживет? У нее и без меня тесно.
Левушкина беззаботность, как всегда, действовала на Архарова просветляюще – плохое настроение, сгустившееся было, рассеялось.
– Стало быть, я на тебя рассчитываю. Ну, пошли.
Тимофей и Федька отправились было вместе с Левушкой – помочь принести из кареты пожитки и рассказать полицейские новости. Клаварош увязался за ними, радостно перебрасываясь с гостем французскими словечками.
– Федя, стой! – вдруг велел Архаров. – Надо твою кабацкую находку все-таки как следует допросить. Коли он сопли уж утер, тащи сюда.
Недоросля Вельяминова, и впрямь несколько угомонившегося, вернули в архаровский кабинет.
Усадили в то же кресло. Хозяин кабинета взял стул с овальной спинкой, сам установил его напротив кресла, сел, Федька встал возле бюро.
– Ну, сударь, рассказывай, как ты в «Ленивке» оказался, – велел Архаров.
– В какой «Ленивке»? – удивился недоросль.
– Кабак так именуется, на улице того же названия.
– Самый старый на Москве, – вставил Никодимка.
– Врешь, «Под пушками» – самый старый, – тут же перебил его Федька.
– Цыц, не то обоих выставлю, – даже не оборачиваясь, прикрикнул Архаров. – Ну так как же тебя, сударь, туда занесло?
Недоросль смотрел на пряжки своих башмаков и молчал.
