Переводил Клаварош с небольшой помощью архаровского личного секретаря Саши Коробова.
Господин Габриэль де Сартин, выражая всякое почтение, извещал – поскольку в Париже карточных шулеров прижали, то они и подались на ловлю богатых дураков по иным городам. А ходят слухи, что российские вельможи на золоте едят и бриллиантами лакеям чаевые дают. Есть основания полагать, что вскоре иные из них объявятся в Санкт-Петербурге, но скорее уж – в Москве. И есть некий мусью Дюкро – коли мелькнет где его запятнанный многими безобразиями хвост, так чтоб не упустили. К сему прилагался словесный портрет мошенника: лет от тридцати пяти до сорока, ростом без дюйма шести футов, лицо округлое, нос широкий, мясистый, с нависанием над губой, левое ухо чем-то повреждено, как ежели бы его кусали – а может, и впрямь кусали, волосом черен, глаза черные, впалые, рот обыкновенный…
Господину де Сартину было отвечено очень любезно, однако в меру Клаварошевой грамотности. Француз всяко отбрыкивался от необходимости писать, но Архаров прикрикнул – пришлось. Проверить его было некому – секретарь Саша сам писал с ошибками.
После чего архаровцы пустились собирать слухи и сплетни – где да кто по-крупному проигрался. Пока что новости были неутешительные – знатные господа играли между собой и ежели путались с парижскими мошенниками – то сие дело держали в строжайшем секрете. Правда, завелось в свете несколько французов – граф какой-то из Санкт-Петербурга наехал, дама некая неподалеку, на Остоженке, поселилась, довольно богатая, чтобы иметь свой выезд. За ними потихоньку присматривали – но без особого толка.
Заодно узнали причину, по которой парижские шулера отправились ловить свою фортуну в Россию.
Причина оказалась забавная. Де Сартин здраво рассудил, что запрещать карточные игры бесполезно. Уже сто лет назад строжайшие законы принимали – ежели в чьем доме играли в брелан или открывали «игорную академию» (многие без всяких сомнений почитали карточную игру наукой), то хозяина такого дома могли выгнать из города. Карточные долги объявлялись недействительными, отцы получили право взыскивать по суду деньги с тех, кому их беспутные сыновья проиграли хоть какую сумму, долло до штрафа для игроков в три тысячи ливров и даже до тюремного заключения. Все было тщетно.
По части карточного мошенничества же Франция имела давние и стойкие традиции. Уже двести лет назад пришлось печатать карты с рубашкой, крапленой мелким рисунком, чтобы шулера не могли делать на ней своих тайных знаков. И хотя в приличном обществе для всякой игры брали новую нераспечатанную колоду, а один раз игранные карты могли и скинуть под стол, шулера и тут исхитрялись метить карты или ногтем по боковому обрезу, или нарочно изготовленным перстрем с острым коготком. И Сартин решил заменить карты, предоставлявшие прорву возможностей смошенничать, иным видом азартной игры, где мошенничество исключается.
Трудно сказать, действительно ли он сам додумался, или кто помог, но слух ходил такой – парижский полицмейстер изобрел игровое колесо. Оно-де крутится, в него кидают костяной шарик, шарик останавливается на цифре, предугадать которую невозможно. Модное устройство так и называется – «колесико», но петиметры не могут по-русски, и потому именуют затею по-французски – «la roulette», для удобства – «рулетка».
Эта игрушка появилась уже в Санкт-Петербурге, но до Москвы еще не доехала – по крайней мере, Архаров только слышал о ней, но ни разу нигде не встречал, – почему, видимо, шулера и отправились завоевывать именно Москву, а не Санкт-Петербург. Прятались они отменно.
И вот послал Господь недоросля Вельяминова.
Пришлось подождать, пока Клаварош терпеливо выпытает у него все подробности и явится с докладом.
Подробности оказались таковы: познакомился в модной лавке на Ильинке с таким же щеголем, оба пряжки для башмаков выбирали. Знакомец оказался речистый, веселый, так по-французски и частил, повез к кому-то обедать. Тут у господина Вельяминова прореха в памяти – ехали вроде по Никольской и к Чистым прудам, но потом как-то оказались на Воздвиженке…
Пообедав, уже втроем отправились к кому-то еще, и уж оттуда поздно вечером прибыли в дом, принадлежащий, скорее всего, барину средней руки. И барин тот был разгильдяем – перед самым домом так и разило конским навозом. Впрочем, было уже темно, Вельяминов ничего особенного не разглядел.
Прожил он в том доме около суток, не раздеваясь и не приклонив голову к подушке, за карточным столом. Был сперва принят радушно, выигрывал, пришел в восторг, наслушался похвал своему мастерству, потом Фортуна отвернулась.
– Старая песня, – пробормотал, слушая Клаварошев доклад, Архаров. – А на каком языке хвалили хоть?
– На французском, – со значением произнес Клаварош. И тут же перешел к векселям, которых юноша подписал на совсем уж несообразную сумму – сто тридцать две тысячи рублей.
У Архарова рот сам собой приоткрылся.
– Да как же у него рука поднялась такую цифру вывести?!
Клаварош, как всегда выразительно, развел руками.
– Тимофей, веди сюда недоросля! На какое же наследство он рассчитывал?.. Федя!
Федька, ждавший с Тимофеем за пределами кабинета, просунул в дверь голову.
– Говоришь, Хворостинина племянник?
– Он сам хвалился, – сказал, входя, Федька. И тут же зазвенел еще не усвоивший приятного грассирования голос – очевидно, недоросль по-французски объяснял Тимофею, что ему надоело входить в кабинет и выходить из кабинета.
– Так пьян же был.
– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – Федька посторонился, пропуская Вельяминова.
– Хм…
Будь Архаров любителем наносить визиты, любая московская барыня из тех, что отсюда разве что в чуму уезжали, подробно бы ему растолковала про состояние Хворостининых. Но ездить по барыням с такими вопросами казалось ему дико, хотя… была женщина, нет, не женщина – баба, бабища, которая знала не менее всех барынь.
– Бери лошадь, Федя, дуй к Марфе. Расспроси толково. Какие такие Хворостинины, имеют ли племянников…
Тут он взглянул на Вельяминова и вдругорядь хмыкнул. По всему выходило – имеют, одного, но такого, что оторви да выбрось…
Федька почему-то поглядел на Клавароша, как бы спрашивая дозволения. Тот пожал плечами, и тогда лишь Федька убрался. Архаров опять посмотрел на Вельяминова, на сей раз – строго, это у него хорошо получалось.
– Вертопрах ты, сударь. Кашу заварил, а расхлебывать кому? Клаварош, пошли на Лубянку за Устином, посади их вдвоем, сам рядом будь – докопайтесь, куда он забрел, во всякую мелочь вникните… пистолет!
– Что пистолет? – спросил Клаварош.
– Он врал, будто купил пистолет, чтобы застрелиться. Где это он его среди ночи купил?
– Пистолет был, – возразил Клаварош. – Я его видел. Должно быть, остался в «Ленивке».
– Ну, стало, вы его больше не увидите. Сукины дети, ленивскую шваль пистолетом снабдили… Ладно, допроси и о пистолете, да построже, пусть Устин все подробно запишет, а вертопрах руку приложит.
Устин Петров после всех чумных событий тоже остался при Архарове. Как человек грамотный, он был определен в полицейскую канцелярию на Лубянке, но порой исполнял и должность личного архаровского секретаря. Это случалось в отсутствие Саши Коробова – тот и звался личным секретарем, и жил в особняке на Пречистенке, и питался, и занимался архаровскими письмами, и приходно-расходную книгу вместе с дворецким Меркурием Ивановичем вел, но здоровье его так толком и не поправилось, и потому он, выпросившись в отпуск, уезжал в какую-то деревню к деду-травознаю, тот дед парил его в бочке, набитой целебным разнотравьем, и еще какие-то штуки с ним проделывал – после них Саша месяца два-три держался стойко. Сейчас он как раз был в такой отлучке.
Если по правилам – то канцеляристом мог быть служивый в чине сержанта, подканцеляристом – в чине капрала, а о бывших дьячках, не имеющих воинского звания, закон недоуменно молчал. Архаров решил, что в таком деле он сам себе закон, и взял Устина писарем. Благо о служебной карьере тот мало помышлял, а свободное время, немного опомнившись после событий чумного времени и своего невольного соучастия в
