убийстве митрополита Амвросия, стал проводить не только в храмах, замаливая грех, но и в своей комнатке, с книжками божественного содержания.
– Я не буду говорить, – объявил Вельяминов. Хотя пять минут назад все исправно поведал Клаварошу.
Архаров только рукой махнул. Он все понимал – мальчишка больше боится родни, чем его, обер- полицмейстера. Мальчишка прошел через искушения – и стреляться думал, и бежать из Москвы переодетым неведомо куда. Хотя был же какой-то указ, был… давно, правда… придется читать.
Он уставился на книжные шкафы. Возможно, именно тут и спрятан тот важный указ, которому среди благородных игроков не придавали значения. Искать – целый день тратить, вот придет Устин – пусть займется.
Федька взял лошадь и поехал в Зарядье, где так и жила Марфа. Место было родное, красавицы-подопечные не переводились, и она даже из баловства выдала замуж кривозубую Глашку – чтобы на свадьбе, крепко подвыпив, жалиться на всю горницу, что перевелись-де после незабвенного Ивана Ивановича достойные мужики.
Но мучившей ее скуки тем не избыла.
Обычная бабья жизнь ее занимала – да в меру, и погоня за уходящей молодостью – тоже в меру, и даже смена дармоедов приелась, а ничего иного она для себя придумать не могла. И просто тещей да бабкой быть не желала – дочку выдала замуж аж в Ваганьково, и те, кто Марфу знал, подозревали – для того, чтобы пореже туда наведываться.
Как всегда, состояла при ней девчонка на побегушках, а для надежности и безопасности Марфа поселила у себя молодого и бодрого инвалида Тетеркина. Инвалидом он сделался недавно, под турецким городом Хотином, лишился ступни, но наловчился без нее обходиться и стал мастерить игрушки на продажу. Тут он был в выигрышном положении – с отставных солдат налогов не брали. Но жил сам по себе, в розовое гнездышко допущен не был.
Федька прибыл вовремя – как раз Тетеркин повздорил с соседским дворником, так что было кому разнять. А Марфа любовалась склокой и подзуживала обоих – как всегда, от скуки.
Он прямо во дворе, не сходя с коня, передал Марфе вопрос Архарова, и та задумалась.
– Хворостинины, точно, богатый род, только на потомство невезучий. Коли Николай Петрович желает, схожу к куме, разнюхаю. А ты заходи, угощу, чем Бог послал.
– Благодарствую на добром слове, а должен назад спешить. Нам с господином Тучковым еще к княжне Шестуновой, дознание проводить.
– А что у старой дуры стряслось?
Марфа была своя, ей страшную тайну сообщить – следствию не во вред, а может, чего и подскажет, подумал Федька.
– Питомка пропала.
– Ахти мне! С кавалером? – предположила Марфа.
– Поди знай. Искать надо.
– А который ей годок?
– Двадцать, что ли.
– С кавалером. Тут первым делом узнай, кто к ней сватался да по какой причине отказано. Потом – кто там в доме волосочес, кто музыке и танцам учил. Этим девку сманить – раз плюнуть.
– Так, а что еще присоветуешь?
Марфа даже обрадовалась – вот и ее жизненный опыт пригодился.
– К богомолкам приглядись. Иная такую святость на себя напустит – минуты без Божьего имени не живет, а записочки амурные таскает из дома в дом хуже всякого волосочеса. И ведь привечают ее!
– Еще! – потребовал Федька.
– Да что я тебе, оракул? – удивилась Марфа. – Коли книжки в доме есть, все перетряхни, в книжках тоже записочки прячут. Затем – что вместе с девкой пропало.
– Да это я и сам знаю.
– Умный! – тут же неодобрительно обозвала Марфа. – Ну так я и про Хворостининых, и про Шестуновых разведаю. А ты ступай – начальство, поди, заждалось.
И Федька отправился обратно на Пречистенку – чтобы вместе с Левушкой, да в архаровской карете, с лакеем на запятках и с лошадьми в парадной упряжи, для пущей важности, ехать к старой княжне.
Архарова он уже не увидел – тому, чтобы отвезти на Лубянку, поймали извозчика. А Левушка был хорош! В новом красном кафтане, на который положено было фунта два золотого галуна, в палевом камзоле, шитом цветами и травками, в палевых же штанах и шелковых чулках, от которых его длинные ноги становились сущим соблазном для глазастых московских невест, и с новенькой треуголкой под мышкой, чтобы не портить напудренной прически, – щеголь, петиметр, да и только. Живая его мордочка, глазастая, круглая, обрамленная белоснежными буклями, на которые Никодимка не пожалел наилучшей пудры из рисовой муки, прямо сияла, высоко вознесенная над столпившейся в курдоннере дворней. Многие знали, что этого петербуржца хозяин особо привечает, и норовили не просто припасть к ручке и к плечику, а неоднократно.
– Никодимка, причесывай Федора скорее, – велел Левушка. – В таком виде его в приличный дом везти нельзя.
Федька с утра шевелюрой не занимался – не до того было. А следовало завить и уложить букли, наново переплести косицу.
Его физиономия тут же выразила отвращение к неудобной прическе.
– Ишь, морду сквасил, – одернул его Левушка. – Пошел, пошел! Никодимка, пудры не жалей! Пусть хоть спервоначалу не примут за архаровца!
Он уже наслушался про подвиги новых московских полицейских.
Никодимка, вдохновленный чувством ответственности, воспарил мыслями и первым делом прижег Федьке ухо горячими щипцами. Много было шуму и ругани, прежде чем Федькина голова приобрела благообразный вид.
Наконец сели в карету и покатили.
Княжна жила на Воздвиженке, да так удачно, что с крыльца видны были кремлевские башни.
По обе стороны ворот стояли каменные колонны, и наверху на каждой лежал белый лев – сия зоологическая несообразица была в Москве делом обыкновенным. Карета проехала между этими бесполезными сторожами и, сделав поворот, встала дверцами напротив крыльца. Лакей Иван, здоровенный детина, соскочил с запяток, отворил дверцы, откинул ступеньки, и Левушка торжественно выплыл навстречу пожилому дворецкому.
– Вели доложить – поручик Тучков, с поручением от господина Архарова, – сказал Левушка, и тут из-за спины дворецкого явилось длинное худое лицо в чепце невиданного покроя – казалось, что женщина приспособила сзади, на затылке, к голове нимб, почти такой, как на образах. Не сразу изумленный Левушка понял, что нимб-то кружевной, просто кружево подкрахмалено, и вообще нечто подобное носила много лет назад его же собственная матушка.
– А не тех ли Тучковых будете, которые через Натали Солодухину по второму браку в свойстве с Челядниными-буфетами и Сикорскими-полоумными?
– Их самых, сударыня, – нисколько не смутившись, отвечал Левушка. Московская привычка всем давать прозвища была ему знакома, «буфет» означал лишь то, что фасад челяднинского дома напоминал о резной мебели, слово же «полоумные» говорило о безумии какого-то дальнего предка и бранным в таком его употреблении уже не считалось. Если бы он сам перебрался на жительство в Москву, женился и завел детишек, то эта ветвь рода уже именовалась бы «Тучковы-долговязые».
– Сочтемся, коли так, родством, – и, дав знак следовать за собой, женщина повела Левушку в сени и к лестнице, говоря непрерывно. Федька молча шел сзади, вертя головой. Ему не часто приходилось бывать в старых дворянских домах, а архаровский пока еще не был домом в полном смысле этого слова, потому что хозяин им почти не занимался. Проходя через комнаты княжны Шестуновой, уставленные старой мебелью и довольно скверно убранные, Федька сделал тот вывод, что, будь у него деньги, он бы устроился получше.
Женщина перечисляла имена и фамилии, вовсе Федьке неведомые, даже Левушка не все их помнил, и
