человек не так хорошо, однако, с одной стороны, довольно доверял Волконскому, с другой же – понимал, что эти двое, столько времени проговорив наедине, уж точно что-то придумали. А коли после беседы московский градоначальник вызвал Архарова, а не кого другого, – то, выходит, их замысел в жизнь воплощать придется ему.
– Государыне я отписал, что мы с Вяземским рассудили о приведении к концу злодея Пугачева дела, но не прежде как после нового году кончить надеемся. Пусть понимает, как ей угодно… однако способа исполнить пожелание пока не вижу…
– Да и я также…
Потом на Архарова особой милостью государыни взгромоздили тяжкий груз – оповещение приехавших в Москву членов Синода и Сената о собраниях в кремлевских ее императорского величества покоях, и не просто так, а пристойным образом, и сделать так, чтобы 30 декабря все они оказались на заседании. Сам же он зван не был, отчего даже несколько обиделся, хотя видел список своими глазами – полковников не приглашали, а лишь генералов, тайных советников и президентов коллегий.
На многих напала лень, да и какая радость слушать снова и снова про убийства и грабежи, когда и так ясно – будет казнено несколько человек, прочих же, ободрав кнутом, поставив на рожи знаки и лишив ноздрей, спровадят в каторгу.
Граф Петр Иванович Панин сам объявил Архарову, что он, ежели здоров будет, то приедет, и Архаров донес об этом князю Волконскому. Но потом Панин прислал сказать Вяземскому, что он нынешнею ночью заболел и лег в постелю и затем в собрании быть не может. И многие, сославшись на хворобы, сообщили, что они в собрании быть не могут.
Подробности Архаров узнавал от Волконского.
– Было у нас еще недоумение – все ли, что в бумагах, относящихся к делу, произносить вслух, – поздно вечером рассказывал князь Архарову и супруге. – Сообщники злодея немало рассказали о его намерении постричь государыню в монастырь, о благоволении к Елизавете Воронцовой…
– Ныне Каменской, – поправила княгиня. – Неужто и на этой собирался жениться? Каков турок!
– … и, что хуже всего, о заздравных тостах Пугачева в честь «своего сына», цесаревича Павла Петровича, на пирах с соратниками в Бердской слободе и под городом Осой. Дворец он там себе устроил, а на стенку – портрет цесаревича, и принародно с ним беседовал. Об этом на основном допросе поведал он сам, да как еще на нас глядел – полагал сим купить послабление… Ну и как прикажете о таких материях толковать – при теперешнем-то положении дел?..
И, наконец, следовало как можно осторожнее разгрести дело ржевского купца Долгополова. Подробности Вяземский рассказал князю Волконскому, а тот – Архарову, со строжайшим уговором далее не распространять.
– Так я и знал… – ворчал, слушая, Архаров. – Должен был таковой а-ван-турь-ер явиться, должен был, без него картина всех безобразий была бы неполной.
Сей ржевский авантурьер Иван Долгополов раньше поставлял фураж в Ораниенбаум, но промотался. Скрываясь от кредиторов, он додумался ехать прямиком в лагерь Пугачева – уж там-то не достанут. Пугачеву такой визитер, громко признающий его императором, был весьма кстати. Самозванец принародно обещал не только вознаградить его в будущем, но и отдать долг за фураж, который будто бы остался еще с той поры, как Петр Федорович был на российском троне.
Увидев, что оплата откладывается до неведомых времен, Долгополов опомнился и стал искать, как бы извлечь выгоду из своего нынешнего положения. Его нечаянно навели на ум казаки, рассуждавшие о вожаке – сильно засомневались в царском происхождении «анпиратора». Долгополов стал подговаривать казаков написать прошение государыне с обещанием выдать Пугачева, а когда те не согласились, составил поддельное прошение, подписав его известными ему казацкими именами. В прошении яицкие казаки обещали выдать Пугачева, если подателю прошения, то есть Ивану Долгополову, будет вручено по 100 рублей на каждого из 300 казаков. С этим документом ржевский изобретатель явился к князю Орлову. Тут ему повезло – поверили.
Денег на руки Долгополову, впрочем, не дали, а снарядили целую комиссию, под начальством капитана Галахова, и тайно отправили ее на поиски самозванца. Долгополов ехал вместе с комиссией и морочил голову Галахову до последнего. Они странствовали по разоренным местностям, пока случайно не узнали про новое поражение самозванца. Наконец Долгополов потребовал денег и команду для поимки Пугачева, утверждая, что из-под Черного Яра самозванец может удрать весьма далеко и сделаться вовсе неуловимым. Очевидно, помутившись рассудком, Галахов выдал ему три тысячи рублей и даже дал солдат. Остальные деньги обещал, когда увилдит своими глазами пленного Пугачева. Долговолов, коему терять уже было нечего, завел команду в степь и скрылся. Впоследствии его поймали – и вот теперь легковерие Орлова, из коего проистекало и легковерие самой государыни, приходилось расхлебывать Сенату и Синоду…
Времени же имелось мало – государыня торопила поскорее избавиться от этой докуки. И, дабы не изобретали судебных проволочек, приказала в сомнительных случаях, много не рассуждая, поступать так, как поступаемо было десять лет назад в деле поручика Мировича, нелепого заговорщика, которому тоже не терпелось скинуть с престола ее величество.
Так вот и наступил новый, 1775 год.
– Ну, до чего додумался, Николай Петрович? Казнь-то на десятое января назначена, – сказал Волконский после того, как показал знаменательные строчки в письме государыни от 1 января.
«Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность, – писала она, – как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем».
– Я, Михайла Никитич, посовещался со Шварцем.
– Разумно. И что Шварц?
– А Шварц, как оказалось, в сомнительных случаях имеет привычку совещаться с Кондратием Барыгиным…
– Кто таков, отчего не знаю? – удивился Волконский.
– А вашему сиятельству и не для чего его знать, он кнутобойца у Шварца, – прямо сказал Архаров, хотя мог бы назвать Барыгина подручным. – Кондратий же к нему искренне привязан. Коли помните, именно он первым опознал Брокдорфа и тут же доложил.
– И что Барыгин?
– Барыгин сказал попросту – не извольте беспокоиться, не впервой, с кем надобно переговорю. Этакие дела, сказал, у нас запросто делаются, а особливо, сказывают, при государыне Анне катам было житье, многие оказывали знатным особам на эшафотах неоценимые услуги…
– Ну, Архаров… нехорошо, коли что выйдет не так…
– Сам знаю. А только я из своих денег дал Шварцу двести рублей. И на что он их потратит – спрашивать не стану. Чего нужно достичь – я ему втолковал.
– Карл Иванович, я чай, зря не потратит. А тебе, да и всем нам, за это дело выйдут наградные – вот двести рублей и вернутся.
Архаров проклял ту минуту, когда решился ехать на Болотную площадь в санях. Так-то оно быстрее, санки по снегу летят весело, да только Волконский вон притащился в карете, с Воздвиженки полчаса добирался, а там у него печка чугунная дорожная.
Да и все время перед казнью его сиятельство также провел в карете. Архарову же пришлось карабкаться на обнесенный перилами деревянный помост высотой почти в две сажени. Площадку смастерили просторную – человек двадцать на ней бы разместилось без труда. Посреди торчало бревно с колесом вверху – господа Сенат и архиереи еще спорили, не подвергнуть ли злодея колесованию, а плотники уже сколачивали все необходимое. По обе стороны эшафота стояли виселицы, далее было пустое пространство, и затем уж – цепочка солдат, сдерживавших народ.
Диковинно нарядными гляделись эти сооружения – и на колесе, и на виселицах образовались снежные шапки, даже на перилах эшафота их не догадались сбить, и медленно, почти торжественно спускались с небес большие снежинки, ложась на мундиры и на треуголки, на тулупы, в которые до поры кутались палачи, на широкую плаху. Архаров подумал, что могло быть хуже – настоящий густой снегопад испортил бы сие неторопливое и всем отлично видное действо.
Пугачева привезли из «ямы», что у Воскресенских ворот, где он просидел добрых два месяца. Его
