– Стой, стой! – воскликнул Архаров. – Как только сие проскочило? Кто там у князя за этими вещами следит? Государыня нарочно не раз велела обойтись без таких страстей. Сашка, подчеркни, я отправлю князю.
– Да поздно уж, Николай Петрович, этих листков, я чай, несколько тысяч напечатать и людям раздать успели. Я докончу, – и Саша быстро, без всякой выразительности, прочитал последнюю строфу:
– Спрячь. Ишь ты, и впрямь выполняет долг… – вспомнив последнюю беседу с драматургом, произнес Архаров. И велел снести листки в канцелярию для просвещения писарей.
4 ноября Александр Васильевич Суворов прибыл в Москву, сопровождая железную клетку, поставленную на большую телегу. В клетке сидел самозванец, одетый, как приказала государыня, на крестьянский лад. В обозе везли также его первую жену Софью и сына Трофима. Несостоявшийся император был помещен в особо для него приготовленном доме на монетном дворе и прикован железным обручем к стене. На содержание его отпускалось по 15 копеек в день, причем кормили по-крестьянски.
Архаров уже знал из бумаг, что Емельян Пугачев родился в тысяча семьсот сорок втором году. Выходило, они – ровесники. Это несколько ошарашило обер-полицмейстера. Он даже нарочно ходил смотреть преступника – не расспрашивать, как многие посетители, а именно смотреть.
Увидел чернобородого мужика, на вид – вполне мирного. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные, и весь вид ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого Архаров не раз видывал, что даже мурашки у обер-полицмейстера по спине пробежали от мысли: Господи, до какого же ослепления дойти надобно не только черни, даже духовному сословию, все равно что добровольно зажмуриться, дабы сквернавца сего почесть Петром Третьим…
Сам же возмутитель спокойствия целой империи, казалось, вовсе не помышлял ни о минувшем, ни о будущем, и более всего походил на человека, проснувшегося и с облегчением посылающего дурной сон в тартарары. На вопросы он отвечал спокойно, разумно, и даже была в нем некая насмешливость, которая в ином человеке просыпается порой от ощущения необратимости своей судьбы.
Архаров смотрел, смотрел на это лицо – подумал, кстати, что простым краснощеким и жалостливым бабам, вроде его прачки Настасьи, такие непременно должны нравиться, – да вдруг его и передернуло: он увидел перед глазами Левушку. Того Левушку, которого привезли с Виноградного острова в невменяемом состоянии.
– Николаша, я видел – виселица, на ней дедушка восьмидесяти лет, под ней – женщины мертвые, велел застрелить… Николаша!.. – прямо в ухо закричал Левушка, и картинка сменилась – всего лишь краткое мгновение Архаров видел и виселицу, и старичка на ней жалкого, в стареньком мундирчике, и старушку седую, простоволосую, у подножия, и красивую мертвую женщину лет тридцати, прикрывающую собой убитых деточек…
Он не был особо чувствителен. Он и к Шварцу в подвал при необходимости спускался на допросы. Но сейчас он чувствовал себя прескверно. Он не понимал, как в жизни совмещаются такое лицо и такие злодейства.
Из головы напрочь вылетело, что означает имя «Емельян»…
Времени сходить пристойно в привычный храм Антипия на Колымажном дворе не было вовсе. Архаров послал за отцом Никоном сани, наказав, чтобы батюшка непременно взял с собой святцы. И до появления в кабинете священника был весьма хмур.
Отец Никон, зная архаровское любопытство к именам, готов был к обычной приятной беседе. Но по первому же взгляду и слову обер-полицмейстера понял – тот в тщательно скрываемом смятении.
Это было необычно и для самого Архарова – конечно, он знал за собой особенность после многих трудов, даже успешных, впадать в некую хандру, как будто не имеющую объяснения. На деле просто так действовала на него скопившаяся усталость, коей он месяцами не давал воли.
Батюшка сел в кресло, услужливо подставленное Клашкой Ивановым, и заговорил о погоде. При этом он очень внимательно вглядывался в неподвижное лицо высокопоставленного приятеля. Лишь когда Архаров спросил о святом покровителе Емельки Пугачева, рожденного в начале января, отец Никон догадался, в чем дело.
– Вот и я сразу подумал – никак не совпадает, – сказал он. – Святитель Емилиан был человек мирный. Даже когда многие пострадали за почитание святых икон, он как-то лишь заточением отделался, в коем и помер своей смертью. Всем бы нам не хуже преставиться – в тишине, без суеты…
– Не совпадает, – согласился Архаров. – а само имя?
– Имя значит «принадлежащий к Емилию», Емилий же – в словах приятный…
Архаров расхохотался.
– Манифест! – выкрикнул он. – Ну точно, манифест! Куды уж приятнее!
Тут его вдругорядь осенило.
– Послушай, честный отче, а бывает ли такое, что вот крестишь ты дитя, и об имени все с крестными условлено, и вдруг в нужную минуту ты даешь ему совсем иное имя? Скажем, уговорились окрестить Емельяном, а ты – бац! – нарекаешь Александром? Или наоборот?..
– У меня раз было, да ничего, обошлось, – признался отец Никон, понятия не имевший, какого такого Александра из архаровских знакомцев следовало звать Емельяном.
– Емельян Сумароков… – пробормотал, пробуя сочетание на слух, Архаров. – Да нет, неблагородно как- то… с таким имечком анненской звезды не получишь… А что, честный отче, может ли Господь шутить? Как ты полагаешь?
– Я полагаю… – священник задумался. – Господь нам через таковые несовпадения… или же совпадения… Он нам нечто знать дает. А точнее – не скажу, ибо настолько не умудрен.
– И что же я должен узнать через пугачевские несовпадения? Погоди, отче, своим умом дойду…
Архаров молчал долго, наконец посмотрел на священника и покачал головой:
– Нет, не получается…
В дверь поскребся канцелярист Щербачов, принес важные бумаги. Тем разговор и кончился.
О подробностях следствия Архаров узнавал из первых рук – генерал-аншеф князь Михайла Никитич Волконский был назначен председателем следственной комиссии. Вторым по значимости лицом был в ней генерал-майор Павел Потемкин. Начались допросы. Государыня особо писала князю, беспокоясь, чтобы Пугачев не умер под пыткой до окончания дела, и просила не усердствовать по сей части.
В декабре следствие по делу самозванца завершилось, все бумаги Потемкин с Вяземским повезли в столицу, и государыня подписала манифест о предании преступника с соратниками суду Сената. Было это 19 декабря, на следующий день в Москву был отправлен обратно Павел Потемкин, а днем спустя – генерал- прокурор Сената князь Александр Алексеевич Вяземский. Про себя же государыня решила, что двинется в дорогу по окончании суда и убедившись также, что Волконский, как ему было велено, подыскал подходящий дворец для нее самой и для ее свиты. А поскольку переезжать в Москву на неопределенное время собрался не только двор, но и высшие учреждения империи, то хлопот с их расселением хватало.
26 декабря князь Вяземский прибыл для производства суда по делу Пугачева и имел секретное совещание с Волконским, после коего Михайла Никитич вызвал к себе Архарова.
– Ее величеству угодно, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, – так определил он положение дел. – И покарать жестоко, и при экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было.
– Жестоко, но без мучительства? – переспросил Архаров.
– То-то и оно. А поскольку в приговоре будет коли не колесование, так четвертование злодея, то я уж и не знаю, как угодить… не подскажешь ли чего?..
Архаров крепко задумался.
О генерал-прокуроре князе Вяземском Волконский имел хорошее мнение и полагал, что государыня ценит по заслугам его ум, образованность, исполнительность и честность. Обер-полицмейстер знал этого
