Архаров тихо ужаснулся, вообразив, сколько суеты принесет с собой приезд Екатерины.
– Так вы, сударыня, дождитесь, а пока… – начал было он весьма рассудительно, как, по его мнению, следовало говорить с детьми и с женщинами.
– Николай Петрович, помогите мне, поместите меня в обитель! Я не могу вечно жить у Волконских, я не могу вернуться к Марье Семеновне, я не могу вернуться к маман!
Пылкость Вареньки Архарова озадачила. Он сильно не любил, когда женщина вдруг начинала громко чего-то требовать. В таких случаях ему хотелось просто развернуться и уйти – что он и проделал дважды в домишке петербургской сводни. Но дом князя Волконского – не то место, где можно соблюдать лишь самим собой и для себя писаные законы.
– Я пришлю к вам доктора Воробьева, сударыня. Коли он не возражает против вашего житья в келье, то я поспособствую.
– Ах, да что он понимает!
– Он толковый доктор, сударыня, я сам его во всем слушаю, – возразил Архаров.
Варенька, все еще сжимавшая в руке портрет, развернула его лицом к себе и призадумалась. Очевидно, она действительно совещалась сейчас с покойным женихом.
– Господин Фомин сказал бы вам точно то же, – догадавшись, прибавил Архаров. – Он Матвея Ильича хорошо знал, Матвей Ильич его от горячки лечил.
– Что ж вы сразу не сказали! Пусть доктор Воробьев приезжает, я буду ему рада… но коли он примется меня от пострижения отговаривать…
– Не примется, – пообещал Архаров. – Он, как и я, разумно принятое решение всегда уважает.
– Николай Петрович, что бы ни случилось… Николай Петрович, я всегда буду вас помнить с благодарностью, вас и… и еще одного человека… И молиться за вас двоих стану, – пообещала Варенька.
Архаров смотрел на нее молча, и чем дольше – тем лучше понимал, почему Фомин так влюбился в эту девушку. В ней была не веселая пылкость Дуньки и не загадочность некой иной особы… Варенька была то, что называется – открытая душа, и взгляд ее темных глаз был притягателен неимоверно – она и к себе в душу тут же впускала, и в чужую душу входила с отвагой дитяти, не ждущего ни от кого зла.
Однако рассыпать комплименты он не умел – и потому постарался скорее откланяться.
В самом деле, не все ли ему равно, вышла Варенька Пухова за придворную особу с княжеским титулом или живет в мирной обители? Коли ей угодно соблюдать верность – ее дело. И коли угодно блистать при дворе – ее дело. При чем тут избегавшийся, замотавшийся, удерживающий в голове подробности ста допросов разом московский обер-полицмейстер?
И все же…
Не на пустом месте развела княгиня Волконская свои брачные хлопоты.
Занятый превыше всяких человеческих возможностей, Архаров все же смог навестить Суворова с его Варютой в суворовском доме на Большой Никитской. Суворов, хотя и вкушал прелести семейной жизни, однако беспокоился – отъезд откладывался со дня на день. Беспокойство это сильно не нравилось Варваре Ивановне – как будто она недостаточно хороша, раз муж столь пылко стремится ее покинуть. Архаров, слушая, какие шпильки она подпускает в светской беседе, выстраивал в голове разумную мысль: всякая жена, поди, чей муж состоит на государевой службе, ревнует его к его обязанностям, и Варенька Пухова, в невестах столь восторженная, месяц спустя после венчания уже примется ворчать… или же нет?..
Он даже подумал, что у поручика Тучкова может быть более верное мнение о Вареньке – он человек светский, бывает в петербуржских гостиных, беседует с девицами беспрепятственно и может их сравнивать. Но Левушка наконец уехал в полк, снабженный грамотой от Волконского, подтверждающей, что не дурака валял, но служил Отечеству под непосредственным руководством князя.
Когда бы речь шла не о нем самом, а о неком гипотетическом кавалере тридцати двух лет от роду, помышляющем о девице, он бы, не задумываясь, отправил того кавалера советоваться к Марфе – тем более, сводня была безмерно благодарна за избавление от разлюбезного Ивана Ивановича.
Но речь шла о нем самом – и он менее всего желал, чтобы кто-то догадался об этой внезапной сердечной склонности, совершенно лишней в ту суетливую осень.
Несколько дней спустя Волконский получил из Санкт-Петербурга некий тайный рескрипт, который по исполнении приказания следовало тотчас уничтожить, ни в какие канцелярии не отправляя. Предписывалось: князя Горелова, Брокдорфа и доктора Лилиенштерна под строгим караулом отправить в столицу и передать там в ведение Тайной экспедиции. Вывод у князя и Архарова мог быть лишь один: сии господа слишком много знают об интригах, кои плетутся вокруг наследника-цесаревича. И государыне ни к чему, коли они поднимут шум и начнут пугать следствие тем, что назовут где не надобно его имя.
Судьба графа Ховрина также решилась сим рескриптом. Поскольку он, спасибо Каину, не был замешан в театральном бунте, а улики сыскались лишь косвенные, Мишель Ховрин отделался ссылкой в отцовское имение, куда-то в Заволжье. Архаров отправил объясняться с графским семейством Шварца, которому для такого случая выписал наградные и велел сшить новый мундир, а также приобрести парик подороже, волосяной.
Ни слова о Терезе Виллье он не произнес – да Шварц в этом слове и не нуждался. О том, чтобы француженка ехала с графом в ссылку, не могло быть и речи – старая графиня костьми бы легла, а такого безобразия не допустила. Стало быть, она оставалась в Москве. Необходимость в отъезде вроде бы отпала… а Клаварош присмотрит за ней и, коли что, доложит Шварцу… так будет мудрее всего… и, коли что, можно послать ей тот странствующий мешок с деньгами, что до сих пор засунут в расписное бюро архаровского кабинета, в самый дальний угол…
Наконец семнадцатого августа выпроводили-таки из Москвы графа Панина, а вместе с ним уехал и Суворов. И язвительно шутил князь Волконский, что усмирение бунтовщиков произойдет вовсе без панинского участия, теперь главное – уследить, чтобы граф не исхитрился и не стянул лавровый венец у Михельсона! Незадолго до того, кстати говоря, и прибыли обещанные в начале лета полки, так что Волконский отдал их под команду Панину и выпроводил из города, вздохнув с облегчением: кормить целую армию он не собирался.
После дневных трудов Архаров нанес ему визит, провел полчаса в гостиной с дамами, приютившими в этот вечер госпожу Суворову, сказал кумплиман Елизавете Васильевне – она-де среди трех прекрасных граций сама богиня Венера, но кумплиман вызвал хохот Михайлы Никитича: в гостиной, как на грех, висела картина, изображавшая Венеру в объяиях Марса, а законный супруг Вулкан, выглядывая из-за какой-то каменной стенки, налаживал сеть, чтобы уловить в нее прелюбодеев. Варенька, превосходно знавшая мифологию, вступилась за неловкого галантонщика: он-де имел в виду пышные кружева княгигина платья, из коих она выступала, словно Венера из пены морской.
Предвидя, что девушка попытается с ним уединиться, чтобы поговорить о своем уходе в монастырь, Архаров был весьма осторожен и благополучно сбежал. Наутро он в наилучшем расположении духа отправился на службу, взяв с собой Сашу – тот мог бы наконец вместо чтения французских книжек на сон грядущий рассказать про греческих богов, про того же Марса и Вулкана, кляп им в зубы.
Когда экипаж остановился, Саша выскочил из кареты первым, Архаров выбрался следом, продолжая задавать вопросы, но вдруг слово замерло у него на языке, а глаза полезли на лоб.
– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – Сашка, глянь! Это что еще за дивное явление?
У дверей Рязанского подворья, понурившись, стоял Устин. Не в рясе, не в клобуке, а в старом своем кафтане, измаранном чернилами. Войти не решался. Стоял, что любопытно, в одиночестве, хотя обычно у крыльца кто-нибудь из архаровцев да обретался.
Следовало, возможно, похвалить его за доношение о подметных манифестах, но Архаров был не мастер хвалить – полагал, что коли кого негромко обзовет дуралеем, не дав при сем подзатыльника, так это и есть выражение благосклонности.
– Приплелся! – продолжал Архаров. – Проповедь читать станешь? Или Шварцу подвалы святить, дабы нечисть не завелась?
Устин молчал.
– Николай Петрович, простите его, – подал голос Саша. – Видите же – служить хочет. Вернулся!..
– А при чем тут мы? Он удрал Господу служить, – сказал Архаров. – Тут я протестовать не смею. А
