развлекаться в ее годах, как не устройством браков?
– А граф Панин не был ли у ее сиятельства с визитом? – спросил он.
– Он-то был, да она его не больно видеть желает. Прямо мне сказала – графу бы в армию ехать, куда он еще двадцать девятого июля послан, а он в Москве прохлаждается, неведомо чего ждет. Вот, говорит, разве что указа дождался! Да и Александра Васильевича при себе держит, а тот, Варюта сказывала, сильно недоволен. Боевой генерал сидит дома с женой, когда ему место в армии.
– А сама госпожа Суворова – довольна ли?
– Чем? – спросил догадливый князь. – Сдается мне, что ей без супруга, прости Господи, вольготнее…
– Ох, и повеселю я сейчас наших дам, – вовсе не беспокоясь, как примет эти слова князь, сказал Архаров. – Тучков, манифеста не потерял? За мной! Вот, Михайла Никитич, подарочек мы привезли знатный. Будет чем поклониться государыне. Собственноручно писанный манифест маркиза Пугачева!
– Собственноручно? – князь ушам не поверил. – А ты, сударь, почем знаешь?
– Вот хоть у Карла Ивановича спроси! – веселился Архаров. – Он сразу, как взглянул, определил – доподлинно его рукописание.
– Такого ни один секретарь и ни один писарь вовеки не изготовит, – подтвердил Шварц. – Взяли при обыске и выемке бумаг, сие писание пребывало в запечатанном конверте, а свидетельство подлинности – печать, и медаль, данная самозванцем тому, кто взялся доставить сей его последний манифест.
– Мы и ее с собой привезли! Нарочно с конверта не сколупнули!
Архаров все никак не мог угомониться, резвился, словно многопудовое дитя. Наконец Елизавета Васильевна, войдя и допустив мужчин, включая Шварца, к ручке, первая села и изготовилась слушать. Анна Михайловна поместилась на канапе рядом с ней, Варенька в светло-зеленом платье, удачно подобранном – и к лицу шло, и к волосам, – на банкетке с гнутыми ножками.
– Читай, Тучков, – велел Архаров.
Левушка достал коричневый конверт из толстой бумаги, вынул исписанный лист и заговорил весьма выразительно, не хуже иного актера:
– Крюк. Крюк! Крюк? Крюк… Палка. Крюк. Крюк!..
– Да ты что, сударь, сдурел? – смеясь, спросила княгиня.
– Извольте убедиться, ваше сиятельство – как написано, так и читаю.
Левушка галантно протянул бумагу. Дамы, все три, потянулись к ней, Анна Михайловна и Варенька даже весьма изящно наклонили тонкие станы – Архаров залюбовался. У него от находки было весьма игривое настроение.
На бумаге действительно имелась запись, даже как будто поделенная на слова, – двадцать строк почти одинаковых крючочков и палочек. В начале иных строк грамотей изобразил более сложные загогулины, а там, где обыкновенно ставилась подпись, – спиральки в вершок длиной, нарисованные одним росчерком пера даже с некоторым изяществом. Под ними же зачем-то – четыре довольно большие буквы «рцы».
– Что сие значит, Николай Петрович? – спросила княгиня.
– Сам бы я желал уразуметь, – отвечал Архаров. – Когда владельца сего художества допрашивали, он впал в ярость и вопил: сам-де государь император при нем писал! И я ему верю. Ибо такое нарочно не придумаешь – вон и Карл Иванович подтвердит. Такое могло быть лишь в действительности – самозванец на листе пером нечто накарябал и тут же запечал, пока никто заглянуть не догадался. Вот, извольте, именная печать – мы постарались сургуча не повредить.
Он протянул Елизавете Васильевне конверт. Пугачевская печать явно была изготовлена неким самоучкой и старой монеты неведомого царствия – он несколько поправил голову посередке, изображенную в профиль (лицо – бритое, волосы – длинные, нос – каких в природе не бывает) и пустил по кругу такие слова «Петра III Б.М. Императора на Руси».
– А медаль где же?
Левушка добыл ее из кармана, но вручил Михайле Никитичу.
– Сие вам, ваше сиятельство, по праву, – уже без смеха негромко сказал он. – Хотя самозванец ею своих соратников награждал, однако… однако мы решили – быть ей вашей.
Это была медаль «Победителю над пруссаками», выпущенная в честь победы при Франкфурте еще в пятьдесят девятом году. С одной стороны был профиль покойной государыни Елизаветы, с другой – Марс под знаменем, наступивши ногой на пушечное ядро.
– Не Франкфурт я брал, а Кроссен, – заметил, приняв и разглядев медаль, князь Волконский. – Однако не откажусь… отрадно, что помните…
Архаров при этом взглянул на Елизавету Васильевну. Он просто хотел кое в чем убедиться. И по тому, как она улыбнулась, понял – да, вот такова и есть супружеская привязанность, так и должно быть, чтобы жена гордилась делами мужа и радовалась за него… и где ж такую взять?..
– Теперь ты, Михайла Никитич, доподлинно убедился, что самозванец – он самозванец и есть? – негромко спросил князя Архаров. Тот усмехнулся.
Дальнейший ход визита княгиня разыграла, как по нотам. Анну Михайловну с поручиком Тучковым отправила в ее покои за какой-то книжкой, сама вышла, как будто ее присутствие в девичьей необходимо, да не сразу, а выждав строго отмеренное время. Князя же со Шварцем выставила за дверь сразу, хотя и очень ласково, – гостиная не место, где служебными делами занимаются, Карл же Иванович непременно по делу приехал.
Архаров опомниться не успел, как остался наедине с Варенькой.
– Они нас с вами, Николай Петрович, уже поженили, – с обычной своей прямотой девицы-смольнянки заявила Варенька.
– Они имеют право думать, что им угодно, – отвечал Архаров.
– А вы что, сударь, думаете?
Вопрос был настолько прямо поставлен, что Архаров довольно долго сочинял подходящий ответ. Нельзя же быть таким дураком, чтобы сразу выпалить: сударыня, я на вас жениться не намерен! Тем более, что как раз это и было бы ложью… хотя и не полноценной ложью…
Варенька нравилась ему, хотя он и представить бы не мог ее в супружеской постели.
– Я, сударыня, о сем предмете еще не думал, – сказал Архаров, полагая, будто изрядно вывернулся.
– А я думала… Мы с вами, сударь, не созданы для брака! Право, не созданы!
Архаров понятия не имел, что отвечать, и потому сохранил на лице каменное выражение – как у мраморного льва, коих порой ставят над воротами.
– Отчего это кажется дамам, будто всех непременно надобно между собой переженить? Я твердо решила не выходить замуж, а броситься в ноги государыне, когда она здесь будет, и просить, чтобы она благословила меня идти в монастырь!
– Государыня? Разве она… иерей Божий?..
– Николай Петрович, а кого мне еще просить? Покровители мои прячутся в тени, и я из-за того могу снова попасть в ловушку. Ежели я сейчас убегу – они могут извлечь меня из любой обители, коли князь не лжет… Нет, это должна приказать сама государыня, чтобы с ней никто спорить не мог!
– Разумно, – согласился Архаров.
Варенька помолчала.
– Так вы мое решение одобряете?
– Отчего нет, сударыня? – спросил он. – Решение достойное. Когда в вас есть призвание к монашеской жизни.
– Во мне есть призвание к верности. Я двоих любить не могу. Князь… князь был чересчур ловок! А я… я была… я не знаю, Николай Петрович, что бы я ни сделала – все получается нелепо, и Анюта вон твердит, что я себе в голову вздор посадила!.. Но вот, поглядите, – она достала спрятанный на груди портрет Фомина, – поглядите, я говорю! Ведь он так глядит, словно требует от меня, чтобы я удалилась от мира! И весь век свой молилась за него, замаливала его грех! Я узнавала – есть добрые батюшки, благословляют молиться за самоубийц келейно. И я молюсь! Но душа моя знает, что этого мало…
– А что, точно ли государыня будет в Москву?
– Так его сиятельство говорил, и ее сиятельство тоже…
