– Я хочу увидеть свою матушку, – твердо сказала Варенька. – Я хочу, чтобы она подтвердила ваши слова.
– Видно, придется мне сие рандеву устроить, чтобы защититься от ваших подозрений.
– И батюшку моего, – несколько удивленная тем, как скоро согласился князь, продолжала Варенька.
– Вашего батюшки сейчас в Санкт-Петербурге нет, но коли мы будем помолвлены и обручены, то сможем вместе выехать ему навстречу.
На это Варенька ничего не ответила.
Конечно же, она хотела век любить своего Петрушу, а венчаться с князем Гореловым не хотела вовсе. Но то, что он строго и безжалостно сказал ей о Петрушиной смерти, вызвало у нее в душе ощущение всеобъемлющего стыда. Коли она и впрямь погубила жениха из-за своей глупости и неопытности, то как же теперь жить?
Она покосилась на князя. Он смотрел вперед, не собираясь продолжать разговор, и она видела его красивый профиль, отчетливый мужской профиль, как на серебряной монете – неподвижный и устремленный куда-то вперед.
– Милостивый государь Сергей Никитич, – обратилась к князю Варенька спокойно, стараясь соблюсти как можно более достоинства. – Когда я могу видеть свою матушку?
– Сие я вам скажу не ранее, как через два, через три дня. Я ведь не могу посещать ее явно столь часто, сколь хотелось бы, – отвечал князь. – Она подтвердит вам, что из двух персон, моей и господина Фомина, она, как натура чувствительная, зная о вашем увлечении, более склонялась к господину Фомину. И коли бы не те обстоятельства… и не вмешательство достопочтенной Марьи Семеновны, желавшей непременно видеть вас княгиней…
– Но почему же вы допустили, чтобы я оказалась в Кожевниках? Вы ведь все знали! – воскликнула Варенька, и князь понял, что одержал победу.
Варенька желала услышать достоверное оправдание.
– Я делал все, что в моих силах, сударыня. Но не каждый же день я ездил играть в ломбер. Я слишком поздно узнал правду. Вольно ж вам было прибежать и поселиться в комнате у вашего жениха… Вас не могли отпустить так просто, потому что вы, оказавшись дома, были бы строго допрошены и непременно выдали бы, где находились и что в том доме обнаружили. Коли бы я мог тогда назвать вас своей невестой и забрать в свой дом – то я бы и был в ответе за вашу разговорчивость и ваше молчание. Я пытался выкупить вас, я предлагал проклятому шевалье Перрену большие деньги! Но вас пытались похитить – и все мои труды пошли прахом. Я едва выторговал вашу жизнь, сударыня – что вам, очевидно, и в ум не всходило… А потом Господу оказалось угодно, чтобы вас освободили архаровцы, мне же пришлось скрываться.
– Потому вы и оказались в Санкт-Петербурге? – с неожиданным ехидством спросила Варенька.
– Хотите ли вы, чтобы я рассказал все по порядку? Начиная с того дня, как был разорен дом в Кожевниках?
Варенька не ответила, но нетрудно было догадаться – ей охота услышать рассказ князя.
– Первое, что я сделал, – убрался из Москвы. Мой давний приятель, первой гильдии купец Воскобойников… не дивитесь этому, как чуду, старый плут по моей протекции поставил всю мебель и все драпировки в особняк Перрена, а в сем сословии такого рода услуги дорого ценятся, и не деньгами ж мне с него брать… Так вот, купчина едва ль не каждый день извещал меня о новостях. Так я и проведал, что вы все еще в Москве, и догадался о причине. Поэтому неделю спустя я ночью приехал к почтенной Марье Семеновне и велел ей увозить вас, покуда не поздно. Она с перепугу лишь крестилась да причитала, и я все растолковал компаньонке. Мне же пришло на ум, что для вас будет целебен горный воздух, как для госпожи Бегичевой, с коей я в свойстве. И у меня не было времени ждать, пока ваши столичные покровители получат мою депешу и снабдят вас деньгами. Доселе все ясно?
Молчание и тут было ему ответом. Притом красноречивым ответом – Варенька уже не грозилась возместить ему все траты из приданого.
– Я уехал к родне в Ревель, и там уже узнал, что особы дворянского звания, оказавшиеся замешаны в этот скандал, не преследуются. Такое решение принял его сиятельство князь Волконский. Тем более, я особых грехов за собой не знал, кроме склонности к французским девицам, – признался князь. – Но и возвращаться в Москву я не желал. В Санкт-Петербурге я нашел госпожу Бегичеву и получил у нее письмо к тому лекарю, который вас пользовал. Оно должно было ждать вас уже в Женеве.
Варенька не возражала – так оно и было.
– Далее я по просьбе вашей матушки заново обставил свой петербуржский дом. Это, сударыня, весьма занимательное занятие, особливо когда то и дело получаешь от дамы, в глаза сего дома не видавшей, указания: каковы должны быть мебели, какого цвета драпировки, и в глубочайшем недоумении смотришь на присланную ею обивку для стульев и кресел, которой хватило бы на весь Зимний дворец…
– Когда я смогу увидеть матушку? – тихо спросила Варенька.
Горелов понял, что объяснения приняты.
– Не ранее, чем через три дня, – сказал он. – Но будьте готовы к неожиданностям. Видите ли, сударыня, ваша матушка – замужем… Супруг ее о вашем существовании не известен, хотя имеет изрядные подозрения…
Варенька вздохнула. Нечто в этом духе она и предполагала.
– И вашей матушке, право, проще изыскать деньги на ваше приданое, чем принародно с вами встретиться. Сие опасно и для нее, и для вас. Батюшка же ваш… батюшку вы увидите несколько позднее. Мы приехали, сударыня.
И точно – сани стояли у парадного крыльца гореловского дома.
Привратник, следивший на улицей в окошечко, тут же выслал навстречу лакеев. Князь даже не стал выходить из саней, и Варенька вошла в дом одна. В сенях ее освободили от шубки, и она медленно пошла вверх по широкой дубовой лестнице, смятенно глядя по сторонам, как если бы втолковывала самой себе: вот тут тебе, голубушка, отныне жить…
Коли бы кто перевел на человеческую речь бессвязные мысли и смутные ощущения Вареньки, она бы возмутилась несказанно. Варенька отнюдь не давала согласия на брак с князем Гореловым! Она просто осваивалась на новом месте, не более того… хотя князь вел себя как-то неожиданно и сделался иным, не таким, как в Москве…
Наверху Варенька спросила у лакея, менявшего в канделябрах свечи, где старая княжна с компаньонкой. Лакей проводил Вареньку в отведенные ей комнаты, называя ее «ваше сиятельство», как княгиню, и она не сделала замечания… как если бы не слышала…
Марья Семеновна и Татьяна Андреевна были заняты важным делом – гадали на картах. Они уже разделись, устроились по-домашнему, Глаша рядом разбирала вещи, и на дорогом кресле, сверкающем свеженькой позолотой, на которой пыль еще не успела забраться в углубления резных завитков, лежали приготовленные для штопки чулки.
Услышав шаги, женщины обернулись – им не хотелось, чтобы посторонние видели, как они в Великий пост балуются гаданием, и донесли князю. Однако дело было важное – его сиятельство укатил вместе с Варенькой, никому ничего не объяснив, и Марья Семеновна пыталась на расстоянии увидеть, что они там без ее присмотра наговорили и натворили.
– Что ж ты, мать моя, без спросу удираешь? – обиженно воскликнула старая княжна. – Ты, сударыня, покамест в моей воле. Вот как благодетели твои отдадут тебя замуж…
Ей не стоило начинать с упреков. Варенька повернулась и ушла.
Ей страшно хотелось раздеться, скинуть одежду, которая казалась насквозь пропотевшей, ей хотелось в баню, прогреться, расслабиться, вымыть наконец голову. Несомненно, старая княжна уже узнавала насчет бани – но спрашивать ее хоть о чем-то Варенька не желала. Князь был прав – Марья Семеновна ради своего властолюбия могла утаивать от нее мнение ее незримой матушки по жизненно важным вопросам.
Варенька вернулась в анфиладу, где пила свой утренний кофей, и пошла вдоль стен, изучая картины. Князь Горелов навешал их превеликое множество, и все были в дорогих рамах, хорошей работы, хотя и непостижимой для Вареньки величины – ей было странно видеть человеческое лицо размером раза в полтора более натурального. Особенно она задержалась возле картины «Суд Париса» – весьма нескромной
