картины, на коей три богини были почти полностью обнажены. Варенька сперва внимательно рассмотрела красавца Париса с яблоком, затем – поочередно Геру, Афину и Киприду, единственную из всех золотоволосую. Богини были пышнотелы и этим напомнили ей московских сенных девок в бане. Тут же диковинная мысль посетила Вареньку: какова-то была бы она сама, раздевшись?..
Потом она остановилась перед поясным портретом вельможи в зеленом кафтане, по правому борту коего шел ряд больших петлиц – теперь так не носили, равным образом и большие парики, уложенные крупными буклями и спадающие на плечи и спину, давным-давно вышли из моды. Лицо у вельможи было молодое, высокомерное, и Варенька подумала – это вполне мог бы оказаться ее отец…
Там, в анфиладе, и отыскала ее Татьяна Андреевна, в обязанность которой входило мирить старую княжну с воспитанницей всякий раз, как между ними возникнут несогласия.
Вечером того же дня Варенька, уже отдохнувшая с дороги, распаренная после бани, принявшая кружку горячего отвара из сосновых почек, наконец осталась одна в комнате, которую князь Горелов назначил ей в спальни. Первым делом она залезла в свой баул и достала портрет ненаглядного Петруши. Повесив его на шею и убрав под сорочку, она блаженно раскинулась на толстой перине, укрывшись одеялом лишь по пояс. Портрет охранял ее от глупых мыслей – на случай, ежели бы они вдруг возникли. С портретом на груди она знала, что сохранит верность жениху. И та женщина, которая вытребовала ее в Санкт-Петербург, ее незримая матушка, должна была это понять, коли до сих пор не поняла. Так что все старания князя Горелова будут тщетны, напрасно он наряжался в лиловый кафтан модного кроя, напрасно ему столь красиво зачесывали волосья и гнули букли, все напрасно, и гордый его профиль, тогда, в санях, и неожиданно молодой звонкий голос, и уверенный взгляд голубых глаз – все, все напрасно…
Слово свое князь сдержал – три дня спустя приехал поздно вечером и велел Вареньке собираться. Она заволновалась – хотела принарядиться, принарядиться было не во что, хотела красиво убрать волосы, не нашла нарядных лент, была уверена, что к темно-синему платью пришиты полупрозрачные золотистые блонды, – оказалось, Глаша еще в Женеве спорола их, чтобы постирать. В полном расстройстве Варенька стояла посреди спальни, а вокруг кудахтали Марья Семеновна и Татьяна Андреевна. В конце концов выбрали темно-зеленое платье с черными бантиками, а волосы всчесали наверх и успели еще выложить на макушке три большие букли, видные спереди как три спящих бок-о-бок зверька. Наконец Горелов из-за двери прикрикнул на женщин, и Варенька поспешила навстречу своей непонятной судьбе.
Ехали не в красивых санях, а в простом возке. Возок остановился, князь вышел, где-то пропадал (Варенька от волнения молилась, но слова с детства знакомых молитв пропадали, оставляя прорехи, и она перескакивала через прорехи, держась при этом рукой за Петрушин портрет, спрятанный за вырезом платья), потом дверца возка приоткрылась, князь шепотом велел молчать, помог выбраться и за руку, как маленькую, повел Вареньку в какой-то двор, оттуда – по трем ступенькам в низкую дверь, далее – коли судить по запахам, мимо поварни, и по узкой лестнице, и через какие-то темные комнаты. Она бессловесно шла, спотыкаясь на ровном месте. Он тоже молчал – судя по тому, как сжимал ее руку, был взволнован не менее. В другой руке у него был фарфоровый подсвечник со свечным огарком, и огонек едва оставался жив от встречнего воздуха.
Наконец они встали перед дверью. Князь вздохнул и постучал – сперва дважды, потом трижды. Дверь отворил кавалер с черным лицом. Варенька отшатнулась, но тут свечной огонек успокоился, и она увидела – это бархатная маска.
Князь пропустил ее, сам вошел следом и что-то сказал кавалеру по-немецки. Тот отвечал односложно, ушел в черную глубину большой комнаты, там скрипнуло. Более он не появлялся.
– Что бы вы, сударыня, ни увидели, молчите Христа ради, – шепотом попросил князь. – Голоса не возвышайте…
Варенька кивнула. Ей было очень страшно.
Опять скрипнуло, в комнате появился кто-то, но подходить не спешил – стоял в темноте. Потом Варенька услышала шелковый шорох и поняла – это женщина. Князь крепче сжал ее руку, и она была благодарна ему безмерно за бессловесную поддержку.
Свеча в его руке освещала немногое – князь держал ее на уровне груди. Вдруг он поднял подсвечник повыше, в комнате сделалось немного светлее, и Варенька наконец увидела эту женщину.
Перед ней стояла дама, растерянная, очевидно, не менее, чем она сама, дама в прекрасном темном глазетовом платье, мерцающем серебряными искорками, в шелковой накидке, завязанной бантом на шее, и тоже – в черной маске. Волосы ее были прикрыты кружевным чепцом с розеткой из серебристой ленты посередке.
– Христа ради, говорите шепотом, – попросил князь и отпустил Варенькину руку.
Она сделала два шага навстречу этой прекрасной даме, и дама сделала два шага, шурша своим царственным нарядом, и протянула к Вареньке руки.
Варенька кинулась к ней и была крепко обнята, покрыта мелкими быстрыми поцелуями. Слезы полились сами…
Слов не было – ни у дамы, ни у Вареньки. Они лишь могли целовать друг дружке лицо и руки. И Варенька, невольно сдвигая маску дамы, чувствовала – той безумно хочется освободиться от этого клочка черного бархата, но есть некая сила, с которой она вынуждена считаться даже сейчас – при первой встрече со своим ребенком.
– Сударыни, сударыни, – сказал, подойдя, князь. – Не извольте беспокоиться… Я выполнил ваше приказание, будьте же благоразумны…
Дама, повернувшись к нему, протянула руку для поцелуя жестом, который явно был для нее привычен. И князь, склонившись, почтительно поднес к губам эту белую руку, но не поцеловал, а невесомо прикоснулся губами.
– Оставьте нас, князь, – сказала дама, да так, что не послушаться было невозможно.
– Простите, ваше… сударыня, – отвечал Горелов. – Я истинно вам предан, но…
И отошел в темный угол.
– Дитя мое, надобно лишь потерпеть несколько… – быстро прошептала дама. – Не лейте слез, горесть ваша разрывает мне душу, мне все ведомо… доверьтесь князю, такова моя воля… и вместе вы отправитесь к батюшке вашему, меж нами так сговорено…
– Матушка… – Варенька впервые в жизни применила это слово в его подлинном значении и вдруг закашлялась – дала себя знать болезнь, проснувшаяся от чрезмерного волнения. Варенька тут же зажала себе рот рукой.
– Душа моя, успокойся, соберись с духом… и духа своего вотще не возмущай… – говорила дама, прижимая ее к себе, и Варенька подивилась тому, как она под шелковой накидкой тонка – тоньше в талии, пожалуй, всех известных Вареньке дам.
Справиться с кашлем все не удавалось. Догадливый князь появился с бокалом, от бокала пахло кислым.
– Выпейте, не бойтесь, это вино…
Напиток действительно помог – но Варенька боялась вздохнуть, чтобы снова не разразиться кашлем. Слезы текли по лицу, и она ничего не могла с собой поделать.
– Сударыня, скажите же что-нибудь, – шепотом попросил князь. – Поблагодарите матушку за ее о вас заботы… за ее заботу о вашем будущем…
– Да, князь, – сказала дама, – вы правы, и мне угодно, чтобы будущее сие наступило как можно скорее, дайте же вашу руку…
Варенька похолодела – она поняла, что должно произойти.
Дама соединила их руки – правую князя и левую Вареньки – двумя своими, крепко сжала и вздохнула с явным облегчением.
– Блаженство наших дней любовь определяет, и новую совсем в нас душу полагает, – произнесла она торжественно, – коль ведомо двоих согласие сердец…
– Сударыня… – с беспокойством сказал князь.
– Мы не раз еще встретимся, – с возвышенной радостью в голосе, однако весьма поспешно продолжала она, – мы еще полюбим друг друга истинно, Господь с вами, мои любезные, век бы мы не расстались, да горестный рок разлучает нас…
Она отпустила руки князя и Вареньки, но тут же ее тонкие пальцы вжали что-то промеж их пальцев,
