всерьез – не принимали.
– Приду, – весомо ответил он княгине. – С большой радостью.
Разговляться и впрямь хорошо было бы у Елизаветы Васильевны, чье имя означало «почитающая Бога». Такие доводы рассудка Архаров всегда учитывал, радуясь, когда смысл имени совпадал с нравом его владельца.
И вдруг он вспомнил – надо, в самом деле, перед Пасхой исповедаться и причаститься. Подчиненные уже договорились меж собой – кто на первой, кто на последней неделе Великого поста, чтобы богоугодное дело не сказалось на работе полицейской конторы. А начальник все медлил, медлил, как будто смертных грехов накопил…
Он вернул беседу к Сумарокову и наслушался про него анекдотов. То же самое он узнал бы у Дуньки – когда бы догадался ее позвать. Дунька, правда, не знала петербургских подвигов сочинителя, но о московских госпожа Тарантеева так ее просветила – хоть житие Сумарокова пиши.
Побеседовали и о самозванце.
Реляции начали поступать победные – его уже выгнали из Татищевой, которую бунтовщики взяли осенью перед тем, как обложить Оренбург. Архаров пророчил, что успевший отступить без избыточных потерь маркиз Пугачев опять соберется с силами, но на днях пришло новое донесение – после того, как князь Голицын выгнял его из Татищевой крепости, он потерпел поражение под Сакмарским городком. И князь выразил надежду, что к Пасхе, а Пасха в этом году была довольно поздняя, Бибикову удастся изловить бунтовщика.
Он двинул войска сразу на все бывшие в опасности или захваченные города – Оренбург, Уфу, Челябинск, Кунгур. Да и было кого посылать! Государыня, хотя война с Турцией сковывала ей руки, послала в Казань немалые силы – и князь Волконский, называя имена, не мог удержаться от торжествующей улыбки. Эти полководцы не могли не победить: генерал-поручик Иван Деколонг, с самого начала бунта хорошо себя показавший, шел освобождать Челябинск; премьер-майор князь Дмитрий Гагарин шел на Кунгур, чтобы управиться с мятежными башкирами; а главнейшей новостью было то, что снята осада с Оренбурга. Длилась она шесть месяцев – и город до такой степени оказался разорен, что государыня на два года освободила всех его жителей от подушной подати, а также предполагали, что в пользу города пойдут все доходы с городских откупов за следующий год.
– Происходит то, чего следовало ожидать, – бунтовщики не выдержали наиглавнейшего искушения – искушения вином и водкой, – сказал князь весело. – Когда отступали к Переволоцкой крепости, четыре тысячи вояк не смогли покинуть лагерь, потому что валялись пьяны, такими их и вязали. Очнулось это дурачье уже в плену. Слава те Господи, одолели мы бунт! Скоро и самозванца изловим.
Архаров пожал плечами – его в реляциях несколько озадачивали пугачевские затеи. Он за службу жаловал крестом, что было разумно, и бородой, что обер-полицмейстеру казалось несусветицей. Борода у староверов была в чести – это так, да ведь яицкие казаки-староверы, с самого начала поддержавшие самозванца, и без того бородаты. Другая подробность – население сообщает, будто побывавшие в окрестностях казаки принесли новость: царь-де приказал ломать старые церкви и строить новые, семиглавые, а креститься не трехперстным, а двуперстным сложением. Сейчас в тех краях не до строительства. Неужто он сие выделывает в надежде, что весть долетит до Москвы и Санкт-Петербурга, ободряя здешних раскольников? Тогда он отнюдь не дурак…
Десятские давно уже присматривали за тихими московскими староверами. Трогать их Архаров пока не велел – а, может, и следовало бы, авось сыскалась бы диковинка, на которую он хотел поглядеть: манифест или иное писание, принадлежащее руке самозванца. Казалось ему, что почерк, как и черты лица, тоже как- то выдает внутреннюю суть писателя… одна беда – обер-полицмейстер не любил читать и не мог поэтому набрать в памяти довольно почерков, чтобы делать какие-то выводы…
По дороге домой Архаров велел Сеньке завезти его в маленький храм Антипия на Колымажном дворе, чтобы условиться с отцом Никоном об исповеди и причастии. Этого батюшку он по-своему уважал – они были чем-то похожи, только батюшка бородат. Но та же неторопливая строгость во всем была и ему свойственна. Архаров знал, что отец Никон не станет его на исповеди допекать нескромными вопросами о прачке Настасье, а ограничится просьбой более блудного греха не творить. Опять же, священник прекрасно понимал, что в должности обер-полицмейстера ангельского чина не сподобишься. И о том, что с позволения, а порой и по настоянию Архарова делалось в нижнем подвале, они говорили только раз, когда Архаров впервые пришел к отцу Никону на исповедь. Тот, явно смущаясь, все же задал вопрос: «Чрезмерно не усердствуешь ли?»
– Одному Богу ведомо, – подумав, отвечал Архаров. А каяться не стал – как-то странно было бы каяться в деловитом исполнении своих обязанностей. Так он решил.
Отец Никон покивал – и решил оставить это в ведении исключительно Господа Бога.
Архаров обнаружил батюшку у свечного ящика, в облачении, занятого какими-то умствеными расчетами. Он вдруг сообразил – только что окончилось богослужение. Опять, выходит, пропустил. Хоть приставь к самому себе служителя, дабы напоминать о христианских обязанностях.
Увидев обер-полицмейстера, священник тут же направился ему навстречу. Он гордился, что храм самолично избрала такая заметная персона.
– Мне большая свечка нужна, – сказал Архаров, подойдя под благословение и получив его. – Поставлю своему угоднику…
– Как оно там? – осторожно спросил отец Никон. Он знал, что Архаров не больно-то любит пересказывать полученные из столицы сведения.
– А, кажись, одолеваем маркиза Пугачева.
– Слава те Господи. Молебен бы отслужить?
Архаров выбрал толстую, чуть ли не аршинную свечку, взвесил ее на ладони, усмехнулся.
– Можно и молебен. А что, честный отче, значит имя Памфилий?
Отец Никон задумался.
– Коли по слогам разобрать – то «общий любимчик» получается…
– «Общий любовник», – вдруг осознав слог «фил», поправил Архаров. Они взглянули друг на друга – и оба еле удержали смех.
– А кто таков? – бесстрашно спросил отец Никон, давно зная архаровскую страсть выводить особенности нрава из имени.
– То-то и оно, что налетчик с большой дороги. С Владимирского тракта, отче. И что бы сие значило?
Архаров направился в придел Николая-чудотворца, уверенно пошел к образу в новом серебряном окладе. Этот оклад он сам оплатил в прошлом году, когда удалось изловить шайку карточных шулеров.
– Статочно, вожак, – вдруг сказал священник. – Ибо сей слог применим и к дружеству. «Общий друг» – то бишь, все ему, как умеют, служат.
– Точно…
Они переглянулись – сейчас их объединяло не просто общее пристрастие к именослову, на посторонний взгляд забавное и даже глуповатое, и не желание батюшки угодить знатному прихожанину, подстроясь под его причуду.
Их мысль объединила – совместная догадка, и то, что зародилась она в голове у одного, а высказал ее вслух другой, значило, что догадка, скорее всего, верная.
Огромная зажженная свеча с трудом полезла в забитый воском подсвечник. Архаров установил ее и обратился к своему угоднику простыми словами. Да и не словами, возможно – а желанием всей души, чтобы поскорее кончилась суета вокруг самозванца, чтобы его изловили наконец!
Вдруг Архаров вспомнил важное…
– Ты, отец Никон, не уходи, я сейчас Сеньку с бумажкой пришлю. Надобно поскорее отслужить панихиду о невинно убиенных.
– Да, разумеется, – согласился священник. – Но, может, завтра?
– Сегодня.
С тем Архаров и поспешил прочь.
Дома он первым делом призвал Матвея.
Тот доложил – все спят!
