отступиться от затеи. – Авдотьюшка, свет мой ясный, ты же в ад попадешь!
Дунька страсть как не любила, когда ей за ее вольную жизнь такое сулили, и в ответ также послала Устина – но отнюдь не в ад…
С тем и укатила.
– Это бес в тебе сидит, бес! – опомнившись, закричал вслед Устин. – Это бес слова выговаривает!..
Сколько случилось рядом прохожих – всех хохот разобрал.
Устин стоял, как оплеванный. Кто-то его похлопал по плечу, кто-то добродушно отругал – нашел же ты, детинушка, место с девкой разбираться… Устин вздохнул и поплелся в полицейскую контору, по дороге твердя молитвы, чтобы взъерошенная обиженная душа угомонилась. Но как-то так, невзначай, он проскочил мимо Рязанского подворья и понесся прямиком к Сретенскому монастырю. Ноги сами вели в маленький храм Марии Египетской.
Тут, как всегда, было полным-полно богомольцев, горели большие свечи, поставленные по обету – может, теми отцами-матерями, чьих дочек удалось спасти от театрального соблазна. Перед ракой с мощами Устин опустился на колени и, вздохнув, обратился с мысленной мольбой.
– А хочешь, я тебе лоскуток дам? – прошептал в ухо радостный от сознания доброго дела голос. – Мы к ковчежцу лоскутки кладем, они запахом напитываются, носить с собой хорошо, или под образа класть, или к больному месту…
Устин повернулся и увидел румяного инока – отца Аффония.
– Как хорошо, что встретились, – радостно отвечал он. – Дай непременно…
И вновь вернулся к молитве, а инок отошел в сторонку, чтобы не мешать. И все время, обращаясь к преподобной, Устин чувствовал его присутствие – словно бы отец Аффоний охранял его от тех оголтелых богомольцев, что норовят всех распихать – лишь бы самому поближе к святыне на коленки грохнуться.
От этого душе стало вольготно и она ощутила молитву как единственный способ своего существования. С Устином такое случалось, он знал это блаженство и знал также, что его насильно не удержишь, а надобно в него просто погрузиться и ни о чем не задумываться…
Когда молитвенное пламя души стало иссякать, Устин не дожидался пустоты в голове и в душе – пустоты, тут же заполняемой ненужными и нелепыми здесь, в храме, мыслями, а встал и, перекрестясь в последний раз, отошел, храня в себе некую радостную недосказанность, ощущение ниточки, все еще связывающей его с серебряным ковчежцем.
– А ты хорошо молишься, истово, стоишь перед Господом, как свечечка зажженная, – сказал отец Аффоний. – Вижу, беда у тебя. Что за беда? Поделись! Глядишь, и вместе о ней помолимся.
Устин только вздохнул. Стыдно было признаваться добросердечному иноку, что молился о спасении души гулящей девки. Подумав так, Устин тут же ужаснулся своему нечестию – кто дал ему право судить Дуньку? Молиться о Дуньке – да, но судить ее Христос не велел. Довольно вспомнить притчу о блуднице, кою чуть не побили камнями.
– Ты лоскуток мне обещал, честный отче, – напомнил он.
– А пойдем в келейку, – пригласил отец Аффоний.
В келейке было так хорошо – ввек бы не уходил. Два ложа узеньких, два столика и полочка из доски, на которых душеспасительные книги, Псалтирь, молитвословы, образки всюду, пузырьки с целебным маслом на другой полочке, особый запах – благостный, легкий. И тепло, так тепло – душа совсем согрелась и оттаяла.
– Обитель у нас скудная, но кельи каменные, – сказал отец Аффоний. – Государыня монашествующих не чтит, как раньше государи чтили. Обитель заштатная, сами без всякой помощи кормимся. От монастырского дохода у нас – общая трапеза, и только. А прочее, рясу, сапоги, утварь нужную, на собственные средства покупаем – от треб и трудоделания. Ничего, Господь милостив – не голодаем.
Он взял с полочки лоскуток, приложился к нему, протянул – Устин принял в обе руки, тоже приложился (запах оказался слаб, совершенно неуловим) и спрятал за пазуху.
– Много ли вас тут, честный отче?
– Мало. Потому и живем просторно. Отец архимандрит, нас, иеромонахов, шестеро, еще четыре иеродиакона, а послушников – с десяток, да еще трудники приходят – потрудиться во славу Божию. Ты не желаешь ли?
– Желаю, – сказал Устин, вдруг поняв, что коли Господь послал ему отца Аффония – то ведь сие промыслительно. Недаром его имя означает «изобилие» – значит, на молитву Устина будет отвечено изобильно, главное теперь – слушать румяного инока и поступать по его слову.
– А где ты ныне, чем занимаешься?
Сей вопрос застал Устина врасплох. Признаваться иноку, что служишь в полиции? Да со стыда же сгореть можно!
– Архаровец, что ли? – спросит отец Аффоний и отшатнется, крестясь и плюясь…
– Без дела я… – пробормотал Устин.
– Ты же при Всехсвятском на Кулишках был?.. – вспомнил отец Аффоний.
Устин вздохнул и повесил голову. Еще только недоставало рассказывать все приключения…
Мудрый инок не стал докапываться. И соблазнять радостями монашеского жития не стал. Знал, видать, что семя брошено – а ни одно семя раньше положенного ему срока в земле не разбухнет и ростка не даст, хоть ты перед ним на коленях стой. Еще потолковал о божественном, показал образки из самого Иерусалима, на том и расстались – отцу Аффонию пора настала идти в храм читать Псалтирь.
Устин, совсем потеряв счет времени, поплелся к Рязанскому подворью, а там ждала неприятность в лице старика Дементьева.
– Тебя, сукина сына, всего на час какой отпустили! – кричал старый канцелярист. – А ты два часа Бог весть где пропадаешь! Тебе бы денно и нощно тут сидеть, почерк правильный ставить! А ты шастаешь незнамо где! Раньше-то в приказах и писцов, и подьячих веревками к скамьям привязывали! Избаловал тебя, идола, господин Архаров! Ничего – у нас еще господин Шварц есть!
Все опять было очень плохо…
Старик Дементьев выхватил из Устиновых рук тетрадь с записями.
– А что я говорил! Ты как пишешь? Срам кому показать! Кто же так «веди» пишет? А это что за каракуля? Когда ж ты «како» выучишься писать двумя черточками?! Мартышка ученая – и та бы уж давно писала!
Вот «мартышки» Устин и не выдержал!
Выхватив у старика Дементьева тетрадь, он тут же, при остолбеневших архаровцах изорвал ее в клочья и, рыдая, побежал к кабинету обер-полицмейстера.
Архарову было не до него – он выслушивал донесение Канзафарова. Однако Устина это уже не волновало. Он упал на колени и взмолился со всем пылом души:
– Батюшка, отец родной, ваша милость, отпустите, Христа ради, в обитель! Сил моих нет, погибаю!
Степан заткнулся, а Архаров молча уставился на безумца. Этот его взгляд в полицейской конторе хорошо знали и старались лишний раз его на себе не испытывать. Однако Устину уже все было безразлично. Он таращился на обер-полицмейстера, не видя сквозь слезы его лица, и повторял одно: в обитель, в обитель!
– Ты чего шумишь, Петров? – спросил Архаров, когда Устин замолчал, чтобы вытереть нос. – Нагрешил, что ли?
Обер-полицмейстер подумал было, что старик Дементьев, обнаружив какую-то государственной важности описку, нажаловался Шварцу, как лицу, более склонному к телесным наказаниям.
– Ваша милость, Николай Петрович, отпустите, Христа ради! – заново набравшись духу, продолжал взывать Устин.
– С чего это?
Ответа не было – да и какой тут ответ?
– Встань, дурак, – сказал Архаров, – Ты вспомни, что его сиятельство господин Орлов сказал: в полицию определить всех мортусов и дьячка. Забыл, что ли, за какие добрые дела сюда попал? Милостью его сиятельства, вместе с колодниками. Вставай и иди трудись.
Устин, всхлипывая, смотрел в пол и не поднимался с колен.
– Чем тебе тут плохо? – спросил тогда Архаров. – Жалованье хорошее, сидишь в тепле. Хочешь Богу
