Там сел за стол и задумался.
Он не любил Москву. Он не верил Москве. Разговенье у Волконского его в сем мнении укрепило. Город был опасен своей мнимой простотой, за которой могло Бог весть что скрываться. Лица княжеских гостей были беспредельно лживы – и даже личико красивой Варвары Ивановны тоже скрывало какие-то нехорошие поползновения.
В том, как Москва праздновала победы над самозванцем, была нестерпимая фальшь…
Стало быть, хоть обер-полицмейстер, коли уж не градоначальник, должен сохранять внутреннее напряжение и держать под прицелом все самые опасные места.
И от сознания того, что он на посту – один, Архаров вдруг повеселел.
– Канзафаров! Тимофей! Федька, мать твою конем! Яшка!.. – заорал Архаров. – Сашка, всех сюда гони!
И, пока секретарь, испуганно ждавший распоряжений у дверей кабинета, бегал за подчиненными, Архаров хмыкал и посмеивался, одновременно вспоминая семьдесят первый, осень, чуму, пожары и камни из толпы, и прикидывая, что сказать своим архаровцам.
И, когда набились в кабинет, сказал сурово:
– Поваляли дурака, и будет. Все продолжается. Всякая крамола, всякое кривое слово – наши. Во всяком кабаке, на всех торгах, хоть в храме Божьем, хоть в бане! Все поняли?
Молчание было достаточно красноречивым ответом.
– Манифест – не матерная дурость на лубке, что на Сретенке продают. Чуму помните? Кто по Москве шастал, дома грабил, бунт затевал – помните? За митрополитом через весь город гнался, в Кремль врывался, церкви грабил – помните? Ага, не забыли. Так что нужно послать наших десятских к Донскому и к Данилову монастырям, на кирпичные заводы. Вот где у нас прореха!
– Ахиллесова пята, – подсказал Сашка.
– Мастеровые заводские – вот кто рад самозванцу. Вот где могут его манифесты из рук в руки передавать. Для них, дураков, и писано. Ох, верно в журнале пропечатано – заводы для нас бесполезны… Так вот – сейчас там все на радостях пьяны, а что у трезвого на уме – у пьяного где? Сейчас же всем – туда, и слушать, что болтают! На трезвую голову там чужого, поди, прибить могут, а спьяну, да в Светлую неделю, им всякий, кто стопкой угостит, – брат родной. Еще – к кладбищам, где староверы угнездились. Послушайте, что они про государя толковать будут, который велит старые церкви ломать, а новые семиглавыми строить и двумя перстами креститься! Пошли вон! Канзафаров, стой. Я сам хочу на твоего бунтовщика со звездой глянуть. Когда он будет в кабаке – пусть за мной пошлют. А теперь – Щербачова ко мне со всеми донесениями и «явочными», сколько их скопилось за три дня! Живо!
Он взялся за работу рьяно, понимая, что она лишь и даст единственное облегчение. Возился с бумагами допоздна. Наконец плюнул на все и засобирался домой.
В коридоре он столкнулся со Шварцем.
Немец был одет нарядно, на голове его красовался новый и свежий нитяной паричок – как всегда, дешевый.
– Христос воскресе, ваша милость, – деловито сказал Шварц.
– Воистину воскресе, – несколько удивившись, отвечал Архаров. – Ты что ж, тоже православную Пасху празднуешь?
– Как положено верноподданному Российской империи. Не могу уклоняться.
Тут бы им и расстаться, но оба не смогли почему-то любезно попрощаться, так и застряли в коридоре.
– Ты как вообще, черная душа, крещенный? – неуверенно спросил Архаров.
– Нет.
Ответ был более чем странный. И внушающий обер-полицмейстеру, бывшему хоть и нерадивым, а христианином, некоторое опасение.
– Так покрестись. Я тебя к отцу Никону свожу, договоримся…
Шварц посмотрел на Архарова искоса, да так, что обер-полицмейстеру сделалось неловко.
– Не хочешь быть православным, что ли? – всеми силами пытаясь придать вопросу шутливость, полюбопытствовал Архаров. – Ты же вон и в Гребневский храм забегаешь, и в Ивановскую обитель ходишь.
– Нельзя мне, сударь, принимать православие. По его законам жить не смогу, а нарушать закон не приучен, – сказал Шварц. – Я должен быть таков, как я есть, иначе вам, сударь, и всей полицейской конторе туго придется. А коли приму православие – то многого уж замышлять и делать не смогу.
– Так кто же ты?
– Бог меня знает.
Но в этом ответе не было недоумения пред непонятным и неизведанным. Шварц лишь хотел сообщить Архарову, что именно перед Богом держит отчет, Бог самолично мерит его поступки, и этого немцу Шварцу вполне достаточно – Бог его знает, а прочим его разуметь не обязательно.
– Поехали ко мне ужинать, Карл Иванович, – вдруг сказал Архаров. – Коли ты такой уж верноподданный. Праздновать – так праздновать.
Он не был особо чувствителен – но, как всякий одинокий человек, мог вдруг остро ощутить чужое одиночество.
– Премного вашей милости благодарен, – отвечал Шварц, не показывая удивления. – Позвольте мне лишь вниз за узелком спуститься.
В узелке оказались крашеные яйца, которые немцу понадарили его кнутобойцы. И это уже довольно развлекло Архарова, а Шварц еще добавил озабоченно:
– Первым делом следует зайти к Клаварошу и подарить ему яйцо. Ибо посещение больных и скромные им дары способствуют исцелению.
– Яйцо, Клаварошу?!.
Архаров рассмеялся – немец, не желающий креститься, несет католику-французу самое что ни на есть православное крашеное яичко!
– Что же еще дарить в светлый праздник Воскресения Христова? – спросил Шварц и сам себе ответил: – Таков порядок.
На Пречистенке он первым делом понес подарок Клаварошу, и Архаров, от души веселясь, последовал за ним – страшно захотел увидеть сию удивительную процедуру.
Клаварош уже вовсю разговаривал, сидел – когда ему под спину подтыкали подушки, – сам ел и пил, но ходить Матвей ему еще не позволял. Он принял яйцо без особого удивления – архаровская дворня, вернувшись с пасхальной заутрени, задарила его и яйцами, и кусками куличей, и ближе к вечеру – всякими деликатесами с барского стола. Француза в доме любили, особенно женщины.
Шварц не видел его с того вечера, как Клаварош, ругаясь, отправился в рейд вместе с полицейскими драгунами. Разумеется, они тут же заговорили о подробностях. Многое Клаварош узнал от Левушки Тучкова, от Федьки, от прочих архаровцев – когда они, сопровождая обер-полицмейстера, оказывались у него в доме, то непременно забегали к товарищу. Пока Матвей запрещал ему говорить, он только слушал. Теперь же и сам стал задавать вопросы. Ему хотелось знать, что выплыло на свет Божий при допросах.
– Да то же, в сущности, что было известно со слов господина Тучкова, – сказал Шварц. – К ним доподлинно приезжал некто в санях, толковал с их предводителем приватно, однако схваченные клянутся и божатся, будто предводитель погиб во время рейда, будучи застрелен на льду реки Серебрянки. Я предполагаю, что они выгораживают одного из своих по имени Памфил…
Архаров усмехнулся – он так и предполагал, исходя из имени налетчика, но Шварцу пока не говорил – чтобы не мешать его дознанию.
– … но наш Ваня убежден, что Памфил был лишь помощником предводителя, и то – плохо исполняющим обязанности помощником. Я склонен ему доверять, – продолжал Шварц, а Архаров насупился. – Он выразился так: я бы, оседлав Владимирский тракт, таковое мудило за одни кулаки при себе держал, своих чтобы не марать, а думал бы сам.
– А кто к ним приезжал той ночью – дознались? – спросил Клаварош. – Господин Тучков рассказывал, будто в минувшие ночи кого-то выслеживал на острове, но даже голоса толком не слышал. О нем налетчиков спрашивали?
