ночного воздуха. Замысел Мишеля был ей пока непонятен, но она не спорила, не задавала вопросов. В конце концов, дом Архарова хорошо охраняется, и вряд ли туда пустят обезумевшего от жажды мести графа Ховрина. А помечтать о гибели врага – пусть, пусть Мишель помечтает…
– Слышишь? – спросил вдруг Мишель.
Она слышала – со всех сторон доносился ровный скрип, словно вся трава и вся листва в садах были усажены крошечными серенькими кузнечиками, ночными скрипачами. Один делал паузу – а в хор уже вступал другой. Эта музыка без ритма, без мелодии, была какой-то первобытной, изначальной – той, из которой выросли созвучия и переливы. Или же – той последней, в которой однажды сольются созвучия с переливами, когда их станет в мире слишком много…
Хотелось стоять и ни о чем не думать – просто внимать, ибо скрип этот имел дивное свойство – изгонять из головы всякие мысли. Даже то, что Тереза привыкла считать покоем, показалось ей сейчас суетой в сравнении с бездумной деятельностью маленьких кузнечиков.
– Идем, любовь моя, – позвал нетерпеливый Мишель. И повел ее переулками, быстрым шагом, задыхаясь – но, кажется, сейчас болезнь горла доставляла ему некое странное удовольствие, удовольствие мужчины, показывающего своей женщине горячность и неукротимость души.
Странно, что в темноте, без единой свечки в окошке, пробираясь вдоль заборов, останавливаясь под кронами лип, они не споткнулись ни разу. Возможно, их со всех сторон держал, облачив в незримый кокон, этот скрип, и нес, и принес наконец, и опустил на землю.
– Вот тут, – сказал Мишель. – Это ворота заднего двора. Они сейчас открыты – должно быть, привели верховых лошадей. Там, за воротами, пройдя двор, непременно увидишь невысокое крыльцо. Надобно подняться во второе жилье… любовь моя, ты ведь не боишься?..
– Отчего я должна бояться? – в недоумении спросила Тереза.
– Любовь моя, душа моя, иного ответа я и не ждал! Этот человек должен быть убит. Он виновник всех наших бедствий. Ты слышишь мое дыхание? Я долго не проживу – и умру по его вине! Он, он – вот кто разлучит нас вскорости! Он не имеет права жить! Держи…
Мишель вложил в ладонь Терезы некий продолговатый предмет. Она не сразу поняла, что это рукоять ножа.
Надо было спросить, что затеял Мишель, и Тереза повернулась к нему, но любовник не дал ей сказать ни слова, а схватил, прижал к себе, заговорил страстно:
– Любовь моя, только ты можешь сделать это! Отомсти за меня, избавь меня от него! И тогда мы навеки будем вместе, любовь моя, счастье мое… Ты пройдешь беспрепятственно, даму никто не посмеет задержать… ступай, ступай… отомсти!..
– Но это невозможно!
– Возможно! Или ты не любишь меня более? Ничем иным мы не спасем любовь нашу! Если он останется жив – он выследит нас, поймает, нас будут пытать, чтобы мы выдали проклятого француза и его слуг! Он погубит нас окончательно! Иди, иди, любовь моя… и возвращайся!..
Тереза испугалась не на шутку.
У нее был нож, подаренный Клаварошем – на случай, если мародеры, что поселились в ховринском особняке, заберутся к ней в комнату. Клаварош обучил и подходящему удару – вроде бы исподтишка, но смертельному. Она не раз сама себе обещала, что пустит этот нож в ход. Но даже тогда в глубине души знала, что неспособна убить человека. И вот Мишель требовал, чтобы она во имя их прекрасной любви пошла и убила московского обер-полицмейстера. Сам не шел – а ее посылал.
Вдруг ей стало ясно – все его крики и стоны искусно продуманы. Он проделывает то, что проделывал уже не раз, и весьма успешно: называет ее своей любовью и получает в ответ верность, покорность, нежность.
– … И возвращайся! – сказал он, зная, что возвращение невозможно!
А тот, к кому ее посылал сейчас Мишель, не сказал ей ни слова – но пытался спасти в чумную осень от нищеты, и потом он же пытался спасти от Мишелевой лжи, прислав найденные в шулерском притоне векселя. Убить его было так же невозможно для Терезы, как обернуться птицей или перенестись в свое детство.
– Иди, иди, убей его, убей… – твердил Мишель, поворачивая свою подругу лицом к воротам, к себе – спиной, приникая губами к ее шее и страстно целуя. – Иди же, убей его… отомсти за все… иди!..
Если до сей поры Тереза ощущала свое существование как некий вид загробного бытия и не возражала, то сейчас спасительный страх перед настоящей и непоправимой смертью пробудил в ней отчаянную жажду жизни. Она не могла убить Архарова! Ведь это означало ее собственную смерть.
И тем не менее она взяла нож так, как учил ее Клаварош, и плоское лезвие прижало к предплечью кружева, свисавшие с рукавов ее дорожного платья.
Мишель бормотал, целовал, приказывал – он не только обер-полицмейстера, он и подругу свою обрек на гибель, по-младенчески веря, что ей, верной его возлюбленной, не придет в голову мысль о его предательстве.
До сих пор Тереза ни в чем не могла ему отказать – так откажет ли в такой малости?
Незримые кузнечики собрались все вместе вокруг Терезы, миллионы, мириады сереньких кузнечиков, знающих лишь одну нотку, и голова ее уже раскалывалась, заполненная до отказа их сереньким неутомимым скрипом.
Такова теперь была ее музыка – не чистые клавикордные созвучия гениального ребенка из Вены, и не причудливость итальянской оперной арии, и не предсказуемая торжественность всех в мире менуэтов, а эта одинокая нота – схожая с ля бемоль, но не насыщенного, а пустого звука…
Как и любовь Мишеля, заменившая все, что только было в мире звучного и истинного!..
Вдруг, опомнившись, она стремительно собрала вместе все его слова, которые оказались лживыми, все его загадочные поступки, все его связи с людьми, по которым виселица плачет, и как раньше искала для любимого оправдания, так теперь ей спешно потребовалось прозреть и обвинить его во всем, чтобы единым рывком от него навеки освободиться. Но не удержала вместе эту охапку справедливых обвинений – все, все рассыпалось…
Потому что он целовал и приказывал, он был убежден в своей власти над ней.
До сих пор Тереза вверяла ему себя, свою жизнь и судьбу, без принуждения. Она сама выбрала свою любовь – тонкого и стройного мальчика, темноволосого и светлоглазого, капризного и пылкого, сама отдавала ему себя, мало беспокоясь о всем, что за пределами любви. Его болезнь она приняла как свою обязанность принадлежать ему безраздельно. Однако все это был груз, который человек способен нести лишь добровольно.
И лишь во имя того чувства, что приходит на смену самой пылкой любви и в человеческом языке не имеет имени.
– Ради нашей любви… – шептал он. – Я люблю тебя, только ты можешь спасти меня…
Ну что же, подумала Тереза, осталось отдать ему последнее, более у меня нет ничего – только иллюзия жизни…
И тут же сама себе возразила в отчаянии – нет, нет, нет!..
Если бы хоть кто-то другой – не единственный человек, пытавшийся помочь ей, вытащить ее из трясины!
Ненавистные кузнечики гремели, тесное шнурование раздражало безмерно, губы стоявшего сзади Мишеля сделались неощутимы… ей сделалось все безразлично, все – кроме себя самой, и когда возлюбленный с силой подтолкнул ее, направляя к калитке заднего двора, рука Терезы совершенно самостоятельно подалась назад, ощутила сопротивление, мгновенно его преодолела.
И окаменела, вдруг оглохнув.
Спасительница-натура уберегла ее – не дала услышать, как вскрикнул Мишель, схватившись обеими руками за живот, та же натура заставила ее сделать два шага вперед, чтобы он, падая, не ухватился за ее юбки, и не позволила обернуться.
Ножа в ее ладони более не было. Голоса за спиной, рук на плечах, губ на шее справа – не было.
Она избавилась от них, она их прекратила – и вздохнула с облегчением. Кузнечики – и те притихли.
Но краткий миг покоя сменился страхом.
Она была одна посреди ночной Москвы, боялась обернуться, все ее существо требовало помощи и
