защиты.
И нужно было наконец хоть кому-то объяснить, что делалось у нее в душе, рассказать про огромную ложь и про столь же огромное нежелание сопротивляться ей, про последнюю каплю лжи и про душу, в которой иссяк родник прощения.
Тереза побежала к калитке, вошла – двор был пуст, только в дальнем его углу, в курятнике, забеспокоился хриплый петух.
Возле крыльца светилось окошко. Она обрадовалась, что видит ступеньки, и взбежала по ним, толкнула дверь, оказалась в сенях.
Теперь у нее была цель – рассказать, рассказать!
Тех русских слов, что она знала, заведомо не хватило бы, но она даже не думала об этом, она просто знала – ее поймут, ее услышат, и ни при чем тут язык…
В людской шумели – праздновали новый чин хозяина. Был он полковником – стал бригадиром, это ли не повод?
Тереза шла наугад – где-то тут должна быть лестница в господские покои, так заведено – в больших домах спальня во втором жилье.
Откуда-то выскочил красивый малый, кудрявый и румяный, держа на сгибе левой руки розовый шлафрок, а в правой – свечу.
Она шарахнулась от от этого человека.
– Ты чего, Дунь? – недоуменно спросил он. – Их милости приехать изволят и к себе пойдут, так ты там погоди… успеешь еще поздравить! Идем скорее, что ты тут толчешься?
И поспешил к лестнице.
Тереза, ничего не сказав, пошла следом – по ступеням, по темным комнатам. Кудрявый камердинер отворил дверь, и Тереза поняла, что неисповедимые пути Господни привели ее в хозяйскую спальню.
Камердинер приготовил все необходимое для ночного отдыха обер-полицмейстера. Там горела всего одна свеча на карточном столике у постели и лежала у подсвечника распечатанная колода. Осталось только положить на постель свежевыстиранный и отутюженный шлафрок.
Хозяйничая, он раза два быстро глянул на Терезу, словно хотел о чем-то спросить, да не решился. Она же стояла, опустив голову, чтобы капюшон скрыл до подбородка ее лицо. Камердинер принял ее за другую – пусть, так даже лучше…
Уходя, камердинер застрял в дверях, словно ждал какого-то слова. Но не дождался. Дверь захлопнулась.
Следовало собраться с силами и приготовиться к неприятной беседе. Тем более – по-русски. Но сперва – проговорить все самое важное для себя по-французски, чтобы суметь объяснить… чтобы он понял то, чего мужчине понять невозможно…
– Нет, нет, нет… – сказала Тереза своему страху, – спокойно, спокойно…
И стала тщательно вытирать руки о юбку.
Он должен был понять… та связь между ними, что началась страшной ночью в ховринском особняке и длилась все эти годы, обязывала его понять!
– Сударь, выслушайте меня, – так начала Тереза свою беззвучную речь. – Мои слова покажутся вам безумными… нет… да!.. Да, я безумна, я совершила преступление против всех законов человеческих и божественных… но я больше не могла вынести… он уже давно был мертв – и я была мертва… нет, нет…
Оправдания, конечно же, были, но ни одно не приходило на ум, ни одно не складывалось словесно.
Она вдруг поняла – во всем виновата зима в полумертвой усадьбе! Там кто угодно утратил бы дар речи навеки! И прокляла свое молчание теми жаркими ночами, когда говорил Мишель, а она лишь слушала и обнимала. Сейчас она оказалась не в силах высказать то, что переполнило дуду и излилось столь странным и страшным образом.
– Он посылал меня убить вас, – так хотела сказать Тереза, – да, он посылал меня убить вас, господин обер-полицмейстер, и дал мне нож. Мне следовало войти в ваш дом, спокойно рассказать вам об этом приказании, отдать нож – и пусть бы ваши люди вышли и изловили его… нет!.. Я не могла допустить, чтобы его поймали, связали, бросили в темницу… нет, это – ложь, могла бы, если бы знала – что? Что он более из темницы не выйдет?.. Как вышло, что я ударила его ножом? Я не знаю, что владело мной, но… но я не желала вашей смерти! Я не могла убить вас, значит, я должна была убить его, чтобы он перестал мучить меня… нет, все было совсем иначе…
– Это – безумие, – сказала она вслух.
А если безумие – может, Мишель еще жив? Может, лезвие только скользнуло, разрезало кожу, или даже уперлось во что-то, носимое под монашеским одеянием на поясе? И не надобно было никуда бежать, красться, дрожать от запоздалого возбуждения?
О, где ты, спасительное безумие?..
Безумных не карают… безумные сами себя не карают…
Мальчик нежный, музыка грациозная, поцелуи первые лукавые – все это вернется вместе с безумием!..
И оживут клавиши из слоновой кости, и сами, без прикосновения пальцев, заиграют мелодию, созданную дивным ребенком, и солнечный луч сквозь кружевную занавеску ляжет на красиво переписанные ноты, на бронзовые накладки клавикордов… мир будет прекрасен, как пять лет назад, если только Господь сжалится и пошлет безумие…
Но Господь медлил, а слова для объяснения своего поступка никак не собирались у Терезы вместе, не выстраивались складной цепочкой, и лишь одно повторялось: он должен понять, он должен понять…
Он – сильный, умный, способный на внезапные озарения, и в этот раз, не дожидаясь путаных объяснений, поступит единственно возможным образом, главное – довериться, но и объяснить тоже как-то надо… а слов-то и нет…
Он должен понять! Он ведь уже не раз все понимал!
Он должен знать этот состояние, когда разума больше нет, а есть одна лишь душа, чья способность терпеть иссякла… да, именно так – душа, изнемогавшая от своего добровольного плена и в полете на свободу не разумеющая, где жизнь, где смерть… но и этого ведь словами не объяснишь, а разве аккордами, и то не клавикордными, нет еще такого инструмента, чтобы сыграть безумный полет души на волю…
– Нет, нет, нет, – сказала Тереза беззвучно. – Я вот как начну: милостивый государь, прибегаю к вам и прошу вашей помощи… я убила… я убила себя, истинную и подлинную себя, ибо все годы, принадлежавшие тому человеку, уже не мои годы, это его годы, я их ему отдала… нет, нет, нет…
И тут она услышала тяжелые шаги.
Сразу же все возвышенные мысли, не находящие словесного выражения, съежились, остался только страх… нет – страх и надежда!
Вошел плотный мужчина, первым делом сел в кресло и стал расстегивать пряжки туфель. Это был он – хотя Тереза видела этого человека всего трижды в жизни, она узнала его сразу. Тяжелое лицо, глубоко посаженные темные глаза, нос чуть длиннее, чем полагается местному жителю, – да и кафтан, выложенный по бортам широченным галуном, тоже свидетельствовал о том, что явился обер-полицмейстер.
Он был чем-то сильно недоволен, избавился от башмаков, вздохнул с истинным облегчением – и вдруг звонко расхохотался. Тереза съежилась – похоже, в этой спальне должны были встретиться два безумия…
Голос обер-полицмейстера оказался звонким и веселым, все слова Тереза поняла.
– Дуня, чего ты там стала в пень? Ступай сюда! Я знаешь что придумал?
Он ждал какую-то иную женщину, близкую ему – иначе в ее присутствии не стал бы разуваться… Тереза смутилась – сейчас он ощутит неловкость от своей ошибки, и это плохое начало для беседы, он будет недоволен, не пожелает ничего понимать…
Стало быть, нужно поскорее объявить себя – чтобы ошибка не разрасталась вширь и не сделалась препятствием между ними…
Тереза шагнула к креслу. И ощутила новый приступ страха. Именно теперь, когда она уже несколько освоилась со своим диковинным положением, – страх, отчаянная боязнь первого слова… хоть бы он задал вопрос, на который можно ответить!..
