светский щеголь, блестящий гвардеец сам в полицейскую службу рвется!
– Изволь, – сказал Архаров. – Сегодня же, коли угодно, и поедем смотреть мое хозяйство. На рожи полицейские налюбуешься – глядишь, и передумаешь. А то еще у Шварца моего в подвале такая… кунсткамера! Полно разнообразных уродов, только что не заспиртованных.
– Премного буду благодарен, – преспокойно отвечал Лопухин. И чуть поклонился, как полагается благовоспитанному кавалеру.
И тут Архаров тяжко задумался, грызя неизменный свой сладкий сухарь.
Очевидно, что-то поменялось в жизни, пока он в Москве гонялся за мазами и ловил шуров. И поменялось именно в гвардии.
Он вспомнил – будучи в том же чине, что и Лопухин, незадолго до чумной экспедиции, он выстраивал свое будущее точно так же, как многие преображенцы, семеновцы, измайловцы и конногвардейцы: служить в гвардии, пока длится молодость и есть светлые надежды, а как захочется чего-то более основательного – перевестись в армию с повышением в чине, и оттуда уж – в отставку, и жениться, и заводить детишек. И Левушка тоже был той старой закваски – служил себе и служил в Преображенском полку, не помышляя о грядущей старости, и был тем счастлив. Коли бы ему теперь предложили жениться – да хоть на богатейшей и прекраснейшей невесте! – руками бы замахал, восклицая возмущенно, что ему-де рано, да он-де не чувствует к той невесте горячности!
А этот, поручика Тучкова на год моложе, все рассчитал: в будущем году обвенчается на своей любезной Пашотте Левшиной (эти женские имена, русские на французский лад, немало Архарова раздражали), выйдет в отставку из гвардии – родня позаботится, чтобы полковником! – и станет делать карьеру там, куда ранее ни одного гвардейца дрыном бы не загнали. Надо же – в полицию собрался! Ну, будет тебе полиция…
Левушка был догадлив.
– Это я ему про твои подвиги рассказал. И как шулеров ловили, и… и про бунтовщиков…
– Лучше всякого французского романа, – подтвердил Лопухин и тоже явил догадливость: – Полицейская служба не менее чиновна бывает, чем гвардейская – вон при покойной государыне должность генерал- полицмейстера была приравнена к чину генерал-поручика.
Архаров хмыкнул – двадцатидвухлетний вертопрах желает сразу в генерал-поручики, прелестно…
– И генерал-полицмейстер тут же делался сенатором, – добавил Лопухин.
Архаров кивнул – ага, нам угодно и в сенаторы…
– А по Наказу государыни шестьдесят шестого года прямо сказано о необходимости определения на полицейскую службу лиц из знатных фамилий.
Архаров вдруг вспомнил – это тот Наказ Главной полиции, где столь деликатно сказано о необходимости брать в полицейское начальство людей богатых, дабы избежать повреждения их совести.
Левушка глядел на них обоих озадаченно – он понимал, что Архаров дуется неспроста.
В полицейскую контору поехали втроем – поручик Тучков желал видеть старых знакомцев, а капитан- поручик Лопухин – обещанные Архаровым любопытные дела. И надо отдать Лопухину должное – он, получив стопку толстых тетрадей и папок с опытным полицейским Абросимовым впридачу, уселся в дальней комнате, и более от него никому никакого внешнего беспокойства не было. Разве что внутреннее – Архаров вдруг решил, что чересчур открыто рассказывал о своей деятельности.
Он велел позвать Шварца, но немец, оказывается, уже был у Лопухина и прояснял ему подробности некого запутанного дельца.
Это было дело о покраже весьма редкого дерева из огромных оранжерей князя Юсупова и о тайной продаже через двух посредников оного труднопроизносимого дерева в оранжерею Разумовских; сложность заключалась в том, что пришлось опрашивать садовников – немцев, французов и англичан, нарочно выписываемых знатными господами из-за границы и до русской речи не имевших времени снизойти; другая сложность была в том, что архаровцы еще умели худо-бедно отличить яблоню от липы, но любой ботанический мошенник легко мог, предъявив им куст в кадке, обвести их вокруг пальца. Шварц как раз имел длительную беседу с садовником-немцем, притворявшимся, будто по-русски ни хрена не разумеет, и с немалым трудом поймал его на вранье.
Архарова в сем деле более всего, помнится, поразила цена дерева. Две тысячи девятьсот двадцать рублей – такая цена. Когда корову за полтора-два рубля можно купить. Измерив деревце в коровах, Архаров расхохотался – полторы тысячи коров! Такое стадо даже вообразить затруднительно – обер-полицмейстер же представил себе коровье войско, марширующее через всю Москву к Архангельскому, подмосковному имению Юсуповых.
Шварц явился и осведомился, чем может быть полезен.
– Что скажешь о госте нашем, черная душа? – напрямик спросил Архаров.
– С вашей милости позволения – фифист.
– Кто?
– Доподлинный и натуральный фифист, Николай Петрович.
Покопавшись в памяти, Архаров добыл оттуда сценку, когда они втроем, он, Левушка и Шварц, рассуждали о некой науке.
– Как, бишь, наука твоя звалась?
– Фифиология, сударь. Сиречь – наука об умении пользоваться людьми и своевременностью.
– Фифист, говоришь…
Менялось что-то в мире, менялось, и он вновь болезненно осознал это. Пока полковник Архаров и поручик Тучков, как полагается приятелям-гвардейцам, валяли дурака и радовались жизни, сражаясь на шпагах, капитан-поручик Лопухин деловито листал книги архаровской библиотеки, посмеиваясь тому, что почти все они – как только что из типографии, с листами неразрезанными.
– Но сей фифист высоко метит, – добавил Шварц. – Раза два обмолвился – у нас в столице-де сие невозможно, у нас было бы иначе. Желательно ему и далее в столице служить, удаляясь от нее не более чем версты на полторы.
Шварц довольно открыто дал понять начальству, что на пост московского обер-полицмейстера Лопухин не претендует. Хотя Архаров вроде бы никакого волнения не показал – успокаивать его было незачем…
– Ну, Бог с ним, – не докапываясь, какими бумагами сейчас увлечен гость, сказал Архаров. – Карл Иванович, как там твой злодей Батурин?
– Покаялся, да только не во всем. Твердит – купца точно зарезал и труп в Козье болото спустил, а приказчика не трогал, убежал приказчик.
– Куда ж он подевался? Вели Канзафарову или кому другому добежать до торговых рядов, допросить сидельцев – откуда взялся тот приказчик, где у него родня. Может, с перепугу удрал из Москвы и куда- нибудь в Самару подался.
Начался трудовой день, переполненный мерзостями и пакостями – по одной «явочной» дворовую девку со двора свели, по другой «явочной» из запертой комнаты серебряная посуда пропала, по третьей «явочной» соседка напустила на бабу порчу, от которой баба кудахтала курицей и с визгом шарахалась от святых образов.
Это все были новые дела, а у Архарова в голове сидели еще и старые.
– Никишку или Макарку ко мне! – крикнул он.
Несколько минут спустя перед ним стоял Никишка, и рожица у него была очень довольная – знал, что обер-полицмейстер непременно что-то занятное велит сделать.
– Бери лукошко и беги живо на Спиридоновку, в те хоромы, по которым вы лазали, – велел Архаров. – Там кто-то из наших за ними присматривает – так скажи, что я велел… Спустишься вниз, там бочата у стены.
Он задумался, припоминая, как лежало тело.
– Ближний к дверям бочонок отодвинь и там, где он стоял, собери грязь в лукошко, захвати два или поболее аршина вширь и до самой стены, да глубоко не вкапывайся, как раз сверху бери. Пошел!
Проводив взглядом Никишку, Архаров подумал, что надо бы еще парнишек взять для каждодневной беготни. Вот сейчас надобно доктору Воробьеву записку послать – и кто понесет?
К счастью, подвернулся Максимка-попович. Ему обер-полицмейстер и продиктовал призыв к Матвею явиться немедленно, его с тем призывом и отправил.
Потом приходили подрядчики, приносили планы городских улиц, на которых обозначали места будущего
