– Ты, матушка, ничего не теряла? – деловито спросила Марфа. – Коли теряла – так кавалер к тому, что пропажа твоя вовеки не сыщется. А коли нет – будет тебе некое свидание.
Дунька промолчала.
Уверенная в том, что господин Захаров этим вечером будет врачевать свои хворобы, а к мартоне не поедет, она затеяла тайно навестить Архарова. Уже все необходимое приготовила – и кафтанчик голубенький, и белье.
Дунька очень живо разобралась в преимуществах мужского костюма перед платьем для такого рода вылазок. Платье – оно со шнурованьем, горничную с собой на Пречистенку не поведешь. Амуриться, не снимая пышных юбок, конечно, забавно, да только от шнурования треклятого ни охнуть, ни вздохнуть, и хочется иного… А мужской костюм легок в обращении – скидываешь его быстро, надеваешь тоже быстро. Коли что – так в нем и бегать сподручно, и в окно можно залезть.
– Глядит кавалер вверх, – продолжала меж тем Марфа. – Стало быть, жди от него помощи. Кавалер из сильненьких, защитником твоим станет. Глянь-ка – око! Око – оно к переменам. Уж не замуж ли ты соберешься? Умно было бы, кабы твой Гаврила Павлович тебя замуж отдал.
– А к замужеству что? – спросила Дунька.
– Коли круг, а в нем два лица. Говорят, случается, а я так ни разу не видала…
Они изучили все кофейные разводы на чашке и не нашли там хоть плохонького круга. Зато явилось им ветвистое дерево, основательно смутившее Марфу: знак был прескверный, означал почему-то разрыв амурных связей, тоску и печаль, но мог сулить и дальнее путешествие.
Марфа, конечно же, принялась врать про путешествие, увязывая его с предыдущим кавалером- покровителем, но Дуньке уже сделалось скучно. К счастью, пробили стоячие часы. Марфа ахнула – ей давно уж следовало быть дома. Она крикнула Агашку, чтобы распустить свое шнурование и переодеться в обычное платье.
Дунька понятия не имела, что означают Марфины маневры с нарядами. По каким-то загадочным причинам сводня не хотела, чтобы ее видели в Зарядье по-царски одетой, и потому держала два платья у Дуньки. Тут она и переодевалась, тут и волосы взбивала, сюда приезжали за ней кареты, иная даже с гербами, сюда же привозили Марфу часа два-три спустя.
Марфа убралась, Дунька погрызла угощение и задумалась – вечер все не наступал да не наступал, дни стояли долгие, а бежать на Пречистенку открыто она не желала, лучше уж – как стемнеет. Впрочем, одно занятие нашлось. Дунька частенько, поездив по модным лавкам, садилась перед зеркалом и училась разговаривать.
Вообще-то она говорить умела, и весьма бойко. Но чтобы на модный лад выходило не менее бойко – тому еще следовало поучиться. И именно перед зеркалом.
– Ах! – сказала себе Дунька и чуть склонила головку набок, метнув при этом, опять же самой себе, огненный взгляд. – Ах! Ах!.. Ах – ха, ха, ха!
Смеяться полагалось тоже на щегольской лад, отчетливо выговаривая каждое «ха».
Затем она стала заучивать модное выражение, которое подцепила на Ильинке: «мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница». Девка, которая его употребила в модной лавке, обращалась к московскому петиметру, который сперва вытаращил было на нее глазищи, а потом понял, в чем суть, и нежно назвал ее болванчиком. Дунька вздохнула – сколько уж просилась у сожителя, чтобы свез ее в Петербург, тамошние петиметры и щеголи не в пример московским, там-то она бы себя показала! Но мудрый сожитель все как-то уворачивался.
– Ах, мужчина, как ты неважен, – томно сказала она своему отражению.
И усмехнулась, вспомнив, как в той же модной лавке обсуждали девицу-монастырку. Дунька сперва не поняла, с какой стати монастырка со своей матерью собрались закупать приданое, потом сожитель объяснил: так прозвали смольнянок, девиц, что обучаются в Воспитальном обществе, а чему обучаются – трудно сказать; в свете они более известны не своими познаниями, а забавной манерой вместо «ах» говорить «ай».
– Мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница, – повторила она, не по-щегольски, а совсем иначе, усмехаясь тому, как хмуро посмотрит на нее при таких словах этот воображаемый мужчина. Пожалуй, и отправит в известном амурном направлении – с него станется. Гаврила Павлович такие словесные затеи любил и затейницу свою баловал, Архаров же прост, посмеяться любит, но и поводы для смеха у него незамысловатые. Хотя, коли с другой стороны взглянуть, так это Гаврила Павлович прост – с ним легко и весело, все всегда растолкует, и как с ним обращаться – понятно, а обер-полицмейстер куда как непрост… вот ведь навязался любовничек на бедовую Дунькину голову…
Наконец стало темнеть, и Дунька пошла переодеваться. Поверх рубашечки легкой батистовой надела камзольчик палевый, длиной вровень с кафтаном, сверху расстегнутый – шили-то его не на грудастую девку. На шею кружева навязала, выпустила попышнее. Спереди поглядеть – и ввек не догадаешься, по кружева прикрывают совсем не кавалерскую грудь. Убрала косу – поскольку темно, особо стараться незачем, а довольно ее подвязать и на затылке большим черным бантом закрепить. Букли гнуть ни к чему – надвинуть шляпу пониже, никто и не заметит, что кавалер без буклей. Чулочки белые свежие, башмачки на каблуке с модными пряжечками… а главное – самую малость напудриться и подрумяниться.
И тут Дуньку баловство одолело. Она решительно достала мушечницу и посадила на лицо три довольно большие мушки. Одну промеж бровей – «любовное соединение», две на левой щеке: та, что повыше, ровненько посреди щеки, означала «радость», а та, что вершком ниже, – «горячность». Коли Архаров не разумеет, так она растолкует! Вот такое ему будет по нраву, такое его насмешит…
На извозчике Дунька живо добралась до Пречистенских ворот, оттуда пошла пешком. Было уже довольно темно, никто не разглядел бы в торопливом кавалере девку с мушками на щеке. Разве что подошел бы совсем близко да принюхался – так теперь, слыхано, и придворные вертопрахи ведрами на себя духи льют, да еще пудры и помады также благоухают, пройдет такой щеголь – словно целая французская лавка мимо проехала…
Духами Дунька спрыснулась не зря. Хоть она и была самого подлого происхождения, в детстве и гусей пасла, и за коровой ходила, так что навозный запах был ей не в новинку, однако избаловалась, живя на Ильинке, и ароматы московских длинных переулков уже вызывали у нее брезгливую гримаску. Москвичи не только лошадей, кур и коз – коров и свиней держали, да еще во всех дворах стояли дощатые нужники над выгребными ямами, которые редкий чистюля приказывал выложить камнем. Раз в месяц ночью приезжали золотари с черными бочками – и уж в ту ночь молодое население переулка не бегало друг к дружке в гости, не свистело под окнами – вонь стояла даже для человека привычного невыносимая. Работали золотари семейными артелями и брали за свои труды с обывателей немалые деньги.
Переулок, куда выходили ворота заднего двора архаровского дома, благоухал не лучше и не хуже прочих. Но Дунька не хотела входить с парадного крыльца. Разумеется, ее бы впустили, и весьма любезно притом, но она желала проскользнуть как можно более незаметно.
Калитка, как всегда, была не заперта. На дворе у конюшенных дверей все еще хозяйничали при свете фонаря кучер Сенька с конюшонком Павлушкой. Судя по беседе, одна из лошадей заболела коликами, и надобно было ее водить хоть всю ночь – пока не полегчает. Места на дворе для таких маневров было маловато, и Павлушка предлагагал гонять бедную скотинку по переулку, взад-вперед, да рысью.
Дунька постояла, дожидась, пока они войдут в конюшню, и совсем было собралась перебежать через двор к заднему крыльцу, но калитка у нее за спиной скрипнула. Она обернулась и увидела очертания высокой и статной фигуры в епанче и треуголке.
– Ахти мне… – прошептала Дунька, но не от страха и не от растерянности, а потому, что забыла французское слово для сего явления. Слову выучил покровитель, оно было звучное, весьма Дуньке понравилось, и она прекрасно запомнила историю, с ним связанную.
Верзила в треуголке постоял несколько, озираясь по сторонам, и шагнул во двор. Это Дуньке не понравилось. Приличный гость явился бы к хозяину с парадного крыльца. Да и время было не для светских визитов.
Она знала, что Архарова прошлой зимой хотели застрелить, знала также, что были у него недоброжелатели и в дворянских кругах, и в простонародье. Мужчина, который поздним вечером крадется в архаровский особняк, озираясь и явно от кого-то прячась, мог быть опасен.
Дворня уже, надо думать, укладывалась спать. Сенька с Павлушкой врачевали лошадиную колику. Сам
